Он сто раз печатлеет огонь своей страсти на белой шее и плечах, на пурпуре щёк, на чёрных, мягких косах, путающихся по лицу его и мешающихся с чёрными кудрями его волос, он пожирает её своими лобзаниями.
Бедная Мариорица! Слабое существо! Она опять всё в мире забыла.
Вдруг опрометью, запыхавшись, вбегает Липман и кричит как сумасшедший:
– Княжна! Княжна! Государыня очень больна… она вас давно…
Увидав кабинет-министра, он осёкся и не знал, что начать; однако ж скоро оправился и продолжал, запинаясь, с увёртками кокетки, искоса и насмешливо посматривая на гостя:
– Государыня вас… давно спрашивает… вас везде ищут… я к вам во второй раз… извините, если я не вовремя…
Злодей опять не договорил; рот его улыбался до ушей, уши шевелились, как у зайца, попавшего на капусту.
Громовый удар, раздробившись у ног Волынского, не так ужаснул бы его, как появление этого лица. От двусмысленных слов Липмана буря заходила в груди; он вспыхнул и – слово бездельник! было приветствием обер-гофкомиссару, или обер-гофшпиону.
– Не знаю, кого так величает его превосходительство, – сказал этот очень хладнокровно и всё улыбаясь, – по-нашему, это имя принадлежит тому, кто похищает у бедняка лучшее его сокровище. Следственно…
– Что хочешь ты этим сказать, несчастный? – вскричал Волынский, готовясь схватить его за грудь.
Он задушил бы жида, если бы не остановил его умоляющий взор Мариорицы, сложившей руки крестом на груди. Этим взором она была у ног его. На помощь к ней пришла Волынскому и мысль, что побоищем во дворце, в комнате самой княжны, он привлечёт новый, неискупимый позор на голову девушки, и без того уже столько несчастной чрез него.
Липман отпрянул назад, ближе к двери, всё-таки не теряя присутствия духа и измеряя свои слова.
– Что я хочу сказать? Гм! Это, кажется, не имеет нужды в экспликации[101]. То, что я, обер-гофкомиссар, застал ваше превосходительство как обольстителя у любимой гофдевицы её величества… и то, гм! что её величество изволит об этом узнать, когда мне заблагорассудится донести…
– Кто поверит жиду и перекрещенцу? наушнику, негодяю, запачканному в грязи с ног до головы?
– Улика налицо; свидетели есть, угодно – позову.
Есть ли слова для того, чтобы изобразить мучение бедной девушки в состоянии Мариорицы? Как низко упала она! Ниже, чем из княжон в цыганки?.. Обрызганная стыдом от появления Липмана, сделавшаяся предметом ссоры подлого человека с тем, кого она любила более всего на свете, зная, что честь её зависит вперёд от одного слова этого негодяя, она чувствовала только позор свой и рыдала. О перемене к ней благосклонности государыни, об удалении от лица её, о бедности и ничтожестве она и не думала. Но когда вздумала, что друг её может пострадать, она забыла стыд, вскочила с своего места и, не дав Артемию Петровичу говорить, сказала твёрдым голосом: