– Неправда! Неправда! Он не виноват; я просила его проводить меня. Хочешь знать более, безжалостный человек? Я люблю его, я сама скажу государыне, что я люблю его; я готова объявить это Петербургу, целому свету…
– Объявить!.. Это было бы довольно смешно!.. Жаль мне вас очень, княжна!.. Знаете ли, ваше сиятельство, кого вы удостоиваете своим благосклонным вниманием?
В слове кого заключалась дьявольская ирония. Подобные слова отнимают несколько лет жизни у человека, на которого устремлены; они сушат сердце, растравляют жизнь; воспоминание о них поднимает волос дыбом посреди пирушки, когда ходит чаша круговая, пронимает дрожью и в объятиях любви.
Исступлённая Мариорица, вся пылая, судорожно схватила руку Артемия Петровича и только повторила гневно:
– Кого?.. Знаю ли я?..
Волынский дрожал от унижения, от страха, что Липман откроет тайну его женитьбы, от чувства ужасного состояния, в которое поставил Мариорицу, жертвующую для него всем, что имела драгоценнейшего на свете – девическою стыдливостью, – и, бешеный, уступил своему врагу. Он молчал.
Липман повесил на волоске меч над головой его и играл этим мечом. Он продолжал с твёрдостью на тот же лад:
– Знаете ли, что его превосходительство не может быть вашим мужем?
– А почему? – спросила Мариорица уже с жадным любопытством ревности.
Злодей собирался дорезать своего врага по суставам, зашевелил уши в знак торжества; но, поймав на лету ужасный взгляд Волынского и движение его руки к огромному медному шандалу, постигнув в этом взгляде и движении верную себе смерть, спешил униженно поклониться и присовокупил:
– Но об этом со временем, когда надобность потребует… Теперь исполнил я приказ её величества, и будьте уверены, что всё покуда останется похоронено в груди моей.
Когда он вышел, бедная, истерзанная Мариорица бросилась в объятия Артемия Петровича.
– Не любишь ли ты другой? – спрашивала она его. – Не обманываешь ли ты меня? О, говори скорей, скорей! Не два раза умирать.
Он утешал её как мог, лгал, клялся и, успокоив несчастную, мучимую ревностью, снёс на диван; потом, поцеловав в бледное чело её и в глаза, орошённые слезами, спешил избавиться от новой мучительной сцены, которую враги его могли бы ему приготовить. Но лишь только он из комнаты – навстречу ему когорта пажей, подалее в коридоре несколько высших придворных, и между ними – торжествующий Бирон. Они смеялись… и этот адский смех, отозвавшись в сердце Волынского, достойно отплатил ему за проступки нынешнего вечера.
– Подлецы! – сказал он так, что соглядатаи могли слышать это слово, постоял минуты с две против них, как бы вызывая их на благородный бой, и, когда увидел, что они молчат и начали скрываться, пошёл своей дорогой. Но как идти ему домой без шубы? Как решиться кабинет-министру попросить шубу у какого-нибудь дворцового служителя? По какому случаю?.. Он спрашивает только о своём эпипаже; ему докладывают, что сани его приезжали во дворец, но так как его не нашли там нигде, то и отослали их домой. Эйхлер, долговязый Эйхлер ему навстречу. Он не злопамятен, сожалея, что шубу его превосходительства, вероятно, в экипаже его отвезли домой, предлагает ему свою. Отвергнуты с грубостью услуги племянника Липмана, с коварством предложенные, сомненья нет. Волынский сходит к малому подъезду, решаясь, однако ж, завернуть к одному гоф-лакею, на скромность которого надеется, и взять у него шубу.