— Свой дом продадим, — бормотала старшая из дам Кормелон.
— Все будут обеспечены кровом и питанием отменного качества, что специально оговорено завещателем. Супруги Грибуан, пользуясь благами наравне с остальными, останутся в положении прислуги, и никогда не будут пытаться его изменить.
Нотариус сделал паузу.
— Строение Мальпертюи не должно подвергаться никаким переделкам. Последнему из живущих под его крышей перейдет вся завещанная сумма.
— Условия, касающиеся дома, распространяются и на москательную лавку; Матиас Кроок до конца будет исполнять обязанности приказчика с утроенным пожизненным содержанием. Только последний жилец дома имеет право закрыть магазин.
— Айзенготт ничего не получает, не ищет выгоды и не преследует никаких интересов — он будет свидетелем безукоризненного соблюдения условий завещания.
Нотариус взял из папки последний листок.
— К завещанию имеется приписка. Буде случится, что последними останутся в живых мужчина и женщина, они обязаны вступить в брак — чета Диделоо автоматически исключается, — и состояние должно поровну разделить между ними.
Воцарилось молчание: разум отказывался принять все услышанное.
— Такова моя воля! — твердым голосом объявил дядюшка Кассав.
— Да будет так! — торжественно откликнулся сумрачный Айзенготт.
— Подпишитесь, — распорядился поверенный Шамп.
Все подписались, кузен Филарет поставил крест.
— Теперь уходите, — лицо у дядюшки Кассава внезапно исказилось. — Айзенготт, вы останьтесь.
Мы ретировались в сумерки желтой гостиной.
— Кто проследит за нашим размещением в этом доме? — спросила Кормелон-старшая.
— Я, — коротко ответила Нэнси.
— А почему, собственно, ВЫ, мадмуазель?
— Попросить Айзенготта объяснить вам? — вкрадчиво осведомилась сестра.
— Мне кажется… — вмешался дядя Шарль.
— Чепуха! — оборвала Нэнси. — Впрочем, вот и господин Айзенготт.
Он прошел на середину комнаты и оглядел нас по очереди пристальным тяжелым взором.
— Господин Кассав желает, чтобы Жан-Жак и Эуриалия присутствовали при его последних минутах.
Все склонили голову, даже Нэнси. Дядюшка Кассав тяжело дышал, в его стекленеющих глазах отражалось пламя свечей.
— Кресло, Жан-Жак… сядь в свое кресло… а ты, Эуриалия, подойди ко мне.
Кузина скользнула вперед, послушная и все же великолепно безразличная к странной торжественности момента.
— Посмотри мне в глаза, дочь богов, — пролепетал дядя изменившимся голосом, в котором, казалось, звучало боязливое почтение. — Посмотри мне в глаза и помоги умереть…
Эуриалия склонилась над изголовьем. Умирающий испустил долгий вздох, я услышал несколько слов, тут же растаявших в тишине: