– Вороные, - стояла на своем Анютка. - И не русский он. Может, француз, а может, вовсе черкес.
– С чего ты взяла? - удивился Черепанов. - Где ты, из Москвы не выезжавши, черкесов видеть могла?!
– А видывала!
– Вот, Федор Игнатьич, какие новинки дома обнаруживаются, - растерянно пожаловался Черепанов. - И чем же тот кавалер смахивал на черкеса?
– Носом, - подумав, сказала Анютка. Так и выяснили, что нос у него с горбинкой, лицо худощавое, смугловатое, и ему самому, видать, этот тон кожи нравится, иначе бы его запудрил, а так - ходит почти без пудры. Потом установили и рост - повыше Федьки, и что в плечах широк, и что лет около двадцати. Но далее возник спор. Анютка настаивала на черных, как полагается черкесу, глазах, Марьюшка же утверждала, что глаза светлые и сверкали, как два алмаза. То есть, красота визитера ошарашила ее куда больше, чем товарку, что и заметил вслух Черепанов.
Затем дошло и до одежды. Цвет кафтана и камзола все дружно определили как лазоревый. Отметили присутствие шпаги - но в шпагах не разбирался никто.
– Трость! - вспомнил Черепанов. - Щегольская трость!
Однако, будучи спрошен про ручку, ничего сказать не мог - особых примет не было.
По просьбе Федьки он записал на бумажке приметы, после чего Федька поехал на Лубянку.
Там он зашел в канцелярию и отдал бумажку, чтобы переписали нужным образом, а потом занес показания Марьюшки и Анютки в кабинет к Архарову, положил на стол. И тут в двери, которую он за собой не прикрыл, потому что заглянул на полминутки, встал Устин Петров.
– Феденька, тут с находкой, - сказал он.
Устин, прижившись на Лубянке и освоившись, со всеми был приветлив, услужлив и ласков, всех называл именами приятно-уменьшительными, кроме, разумеется, Архарова со Шварцем и старших офицеров.
– Впускай, - распорядился Федька, которому показалось забавным допросить посетителя в начальственном кабинете.
Вошел чистенький маленький старичок, в длинном зеленом кафтане, явно переделанном из старого пехотного мундира, с коричневой заплатой на левой поле, в чулках со спущенными петлями, в разбитых башмаках и с узелком. От порога поискал взглядом образа, нашел один - Николая-угодника, перекрестился.
– Мир дому сему, - сказал неожиданно полнозвучным голосом.
– Заходи, дядя, с чем пожаловал?
– Меня с детства учили чужого добра не брать, - сообщил старичок. - А тут добро лежит у самого порога. Я думаю - все равно же к куму в Зарядье собирался, именины у кума, дай занесу на Лубянку. Может, у кого украли, может, кто ищет… может, погубила девка душу…
– Какая девка?