— А я знаю. Думаете, мне у шкуровцев прямо так сразу доверять стали? Как же… Меня даже один раз в контрразведку возили, расспрашивали.
— И как там было? — Мирон не удержался от вопроса: в самом деле, интересно же знать, какой на самом деле была деникинская контрразведка.
— Да уж получше, чем в ЧеКа, — сразу ощетинился Сашка. — Пальцы не ломали.
"Бедный парень, сколько же он пережил", — подумал Мирон, но вслух сказал совсем другое:
— Саша, я, вроде бы, тебя за Советскую Власть не агитирую…
— Попробовали бы, — фыркнул подросток, Нижниченко этого демонстративно не заметил и продолжил:
— Просто, вспомни себя и честно признайся, что никакого удовольствия тебе эти расспросы не доставили.
— А кто говорит? Конечно, нет. Только я понимал, что так надо. Может быть, я красный лазутчик. У них ведь тоже хлопцы воевали, я знаю.
Балис представил себе Сашку и Серёжку, палящих друг в друга из пистолетов, и ему стало тошно. Один воевал (нечего прятать голову в песок, именно воевал) под трёхцветным знаменем, другой — под красным. И то, что судьба развела их на восемьдесят лет, дела не меняло. Во времена Сашки были свои Серёжки, а в Серёжкины времена… Неужели там, на той стороне, среди румынских националистов были свои Сашки? Этого никак не должно было быть, но ведь могло же… Там, в Приднестровье, стрелять в ребенка, будь у него хоть малейшая возможность, Балис бы не стал, это он знал про себя совершенно точно. А вот Серёжка… Серёжка, скорее всего, выстрелил бы не задумываясь. Это было дико, это было неправильно, но это — было…
Капитан мотнул головой, словно хотел вытряхнуть из неё некстати пришедшие мысли. Не нужно сейчас думать об этом, не нужно. Потому что те войны остались на другой Грани. Сейчас они были союзниками, одной командой, они должны были быть вместе, а не спорить друг с другом судьбе России, тем более, что Россия у них была разная.
— Пойми, Саша, ты — человек военный, опытный, — говорил между тем Мирон. — Тебе всё это видеть не в первой, поэтому ты так и рассуждаешь так спокойно и разумно. А Женя — кто он? Благополучный городской мальчик. Он войну видел только по телевизору…
— По чему?
— Вспомни, тебе Серёжа рассказывал в первый день в этом мире…
— А, помню…
— Вот. Ну, книжки он ещё про войну читал. И всё. Он же всё это на своей шкуре не испытал. Естественно, самолюбия у него много, а соображения — мало. Но разве он в этом виноват?
— Нет, наверное.
— Вот видишь… А ты сразу — уши надрать… Учить его надо. Тебе же Бочковский как чуть что уши не драл, верно?
— Верно.
Поручик Бочковский вообще руки не распускал. Хотя рукоприкладство в сотне было довольно обычным делом. Если провинившийся казак получал от хорунжего или сотника в зубы — никто не считал это чрезвычайным происшествием. Об этом Сашка, конечно, умолчал: не всё, что творилось в сотне господам офицерам и генералам следовало знать. У них и без этого забот хватало.