С трудом я вытащил застывшими пальцами смятую коробку папирос и закурил. Мокрая шерсть блестела на шее лошади. На вокзале мирно и успокоительно свистели паровозы.
В городе я узнал, что «база» ушла в Загнанск, за десять верст от Келец. Я подремал в уютном темном кафе около магистратуры, потом шагом поехал по улицам.
Я остановился около бернардинского костела, слез с седла и вошел под глухие серые своды.
Жизнь едва только начата, но как трудно будет ее окончить. Война дождевой полосой закрыла прошлое. До Хатидже, до Наташи, до Семенова – тысячи верст. Усталость булыжником давит плечи.
«Скорее бы мир», – подумал я, опустился на колени и прижался лбом к черной спинке сиденья. Родная, нелепая Москва. В городах разгромленной Польши, среди нищеты и слез, в сырых госпиталях, где умирают вдали от любимых, пришло ощущение, что все мы – беспомощные дети, потерявшие мать. Мы не спим по ночам, мрем от тифа, тоски и рваных ран, никем не пригретые, подчиненные чужой, калечащей воле.
«Что дальше? И долго ли? – думал я, чувствуя холод. – Вынесу ли я себя из этого испытания?»
Я вспомнил лицо с разорванным до ушей ртом, осколки человеческих костей, кровь, что слизывали с носилок собаки, вой беженцев, детские синие трупы, чуть присыпанные дорожным песком, грабежи, повешенных евреев, пряную вонь сгоревших местечек.
На паперти костела дождь стучал по ледяным лужам, и медленно падали съеденные зимой листья каштанов.
В Загнанске я прожил почти всю зиму. На фронте было затишье.
Я часто ходил в горы и сидел на каменной скамье около костела и грубо размалеванной статуи Святой девы.
На чугунных могильных плитах ржавели надписи времен Сигизмунда-Августа и Александра Первого.
Изредка я писал за неструганым столом или лежал на походной койке и читал Тагора. Сестра Попова, похожая на цыганку, гортанно говорила:
– Он сумасшедший. На войне он читает Тагора и каждый день бреется.
Однажды ее вызвали к больной в соседнюю деревню. Я поехал с ней.
В халупе, где лежала больная девочка, рябая баба ставила в печку горшки с кислым варевом. Пахло холодным дымом из боровов и прелым тряпьем. Под лавками урчали сытые куры. Я зажег спичку.
– Где больная?
– Там, на лавке.
Попова подошла к ней.
– Странно, – сказала она. – Идите-ка сюда. Она, кажется, мертвая.
Глаза у девочки уже остекленели. Я поднял тряпье и взял ее руку. Рука была холодная.
– Тетка, – сказал я громко, – девочка-то твоя умерла.
Баба молчала.
– Дочка твоя умерла, – громко повторил я и осветил спичкой лицо с прилипшими волосами.
– Эге, – ответила баба и поправила волосы. – Еще днем померла.