– Что же ты не приберешь?
– Нема часу. Солдаты дали говядины, мужику надо борщ сварить. Пускай полежит.
– Как же это? – тихо спросила Попова. – Может быть, она не мать?
– Это твоя дочка?
– Эге, моя. – И женщина снова завозилась с горшками.
Я посмотрел на девочку, на опустившиеся плечи сестры, на солдата в папахе, который вошел и, нелепо вытянувшись, стоял у двери, и вспомнил смерть Винклера.
– Пойдем, – сказал я сестре.
Ночь ползла с холмов. По мокрым колеям прыгали огни фонарей, – бродили и ругались обозные солдаты. На обратном пути мы молчали.
По вечерам, когда день, желтый, как мокрая вата, затягивался туманом, я ложился на койку и читал «Гитанджали». За низеньким оконцем, шлепая по месиву снега и грязи, ходили солдаты.
– Ну и зима здесь, матери ее черт!
За стеной, в «команде», тренькала мандолина и надтреснутый тенор скучно пел:
В голове моей мозг иссыхает,
Кровью сердце мое залило…
– Полещук! – кричал со своей койки студент Вебель – начальник «базы». – Долго он будет скулить?
– Не могу знать, – оторопело отвечал из сеней Полещук.
– В карты в команде режутся?
– Никак нет.
– Смотри. Приду – опять карты порву.
Иногда, почему-то всегда вечером, из отряда приезжал обоз за продуктами. За стеной начиналась возня, кусались лошади, кричали и матерились солдаты, заезжали во двор, цепляя в темноте за ворота, и привозили новости: на позициях тихо, старшую сестру увезли в Москву, погода скаженная, и под Гербами поломали дышло.
Потом мокрый солдат приходил в халупу, становился у двери и, вытерев нос рукавом, вытаскивал из-за обшлага письма.
Прибегали сестры – Попова и Малеева, курсистка-медичка из Каширы, глупая и смешливая, – и мы садились пить чай.
Иногда шла с факелами, грохоча коваными колесами, артиллерия. Крупной рысью заезжали вперед темные фигуры в блестящих от дождя плащах, и щелкали нагайками ездовые.
В халупе ночевали проезжие офицеры: воспитанные артиллеристы, и простоватая пехота, и задерганные тыловики – начальники облезлых гуртов и обозов. По утрам к ним робко являлись потерявшие голос от страха солдаты «крестоносцы» и начинали один и тот же разговор:
– Где ты коров растерял, раззява? – кричал измученным голосом начальник гурта. – Подлые твои глаза, борода!
Борода мигала воспаленными глазками, мяла изорванную папаху и молчала.
– Чего молчишь, как колода?
– Дохнут с дождя, ваше благородие, – отвечала наконец борода сиплым шепотом.
– Дохнут? Где шкура? Знаешь приказ – шкуру с дохлой сдирать. Ну, черт с тобой, пошел вон!
Офицер жалобно отдувался и садился пить чай.
Я получил письмо от Алексея: «Узнал от одного из санитаров твоего отряда, что ты в Загнанске. Мой отряд стоит в Скаржиско. Приезжай. Мне вырваться трудно».