Маленькая процессия поднималась все выше и выше, копыта лошадей теперь бесшумно ступали по дерну, порой позванивая о гранит, покрытый лишайником. У Анны звучал в ушах нежный напев ветра, смех бесчисленных маленьких ручейков, она вдыхала ароматы гор… нет, все это великолепие было невозможно вынести. «Я приехала домой, – снова и снова повторяла она, – я приехала домой». Сын спокойно спал у нее на груди, словно почувствовав, что ему теперь ничто не угрожает: мать привезла его домой, в родные места, к этим холмам, на родину предков. Теперь прямо над ними высились два огромных холма, все еще зеленых у самого подножия, золотистых повыше и серовато-фиолетовых на самом верху.
– Левый холм – Колокол, – сказал Сэм, – а правый – Голубятня. Мы дома, Анна.
Здесь река ныряла вниз и бежала между лугов, резко поворачивая от своего источника на юго-запад, высоко в нагорье, а на зеленом пространстве между двумя этими холмами стояло несколько зданий, где и родился Сэм, – в прочном доме из серого камня, с золотистой от лишайника крышей. К нему лепились флигели и хижины из камня и дерева, крыши их были покрыты дерном, чем-то напоминая зеленые парики. Они устремились вниз, к этому селению, а навстречу им уже бежали люди, что-то радостно выкрикивая. И вот эта поющая тишина рассыпалась на разные звуки: голоса людей, лай собак, позвякивание металла о металл, доносившееся из какой-то мастерской позади дома, кудахтанье кур, удары Топора, журчание реки, поворачивавшей лопасти колеса водяной мельницы… Уже долетали запахи горевшего под очагами торфа, готовящейся пищи, скота и людей, вместе с прежними ароматами травы и земли.
Потом Сэма буквально сдернули с лошади и принялись похлопывать и обнимать вот эти самые мужчины и женщины, которые знали его с детства и не чаяли увидеть снова. Затем внезапно они присмирели и расступились, и к Сэму с Анной со стороны дома направился какой-то мужчина. Он был стар и изможден, его волосы, некогда рыжеватые, давно уже поседели, а лицо было настолько испещрено возрастом и непогодами, что выглядело дотемна загорелым. Он держался прямо и двигался твердо, с видимой легкостью, однако Анне с ее удобного для наблюдения места было видно, каких усилий ему стоило казаться вот таким, была видна и долгая борьба с болью, спрятавшаяся в морщинах его лица. Сэм преклонил голову – на колени он опуститься не мог – и воскликнул:
– Отец!
Старик положил руку ему на голову, и прошло немалое время, прежде чем он промолвил:
– Благословляю тебя, сын мой.
Рука его опустилась, а другая рука сжала ее, как бы стремясь утешить и придать силы. Отец с сыном долго-долго смотрели в лица друг друга, а потом старик спросил: