Эдмунд посмотрел на нее, видя морщинки от прожитых лет и горя, которым он помог лечь на ее лицо, видя седину в ее темных волосах, и ему захотелось во весь голос яростно воззвать к Господу, ибо неправильно, несправедливо, что и она должна познать старость и страдание. Эдмунд вспомнил, какой Мэри-Эстер была до войны: такое круглое, улыбающееся, солнечное лицо… Теперь она стала худой, как голодающая птичка. Он нерешительно обнял ее, и она почувствовала себя легкой и хрупкой, словно стебелек пшеницы.
– Я тоже любил тебя… о, так сильно. Знаешь… мне трудно говорить это… но ты мне так сильно, нужна, Мэри. Я просто не вижу без тебя будущего. Будь со мной. Люби меня дальше, птичка моя дорогая… а то я такой одинокий без твоей любви.
Мэри-Эстер прислонилась к нему, чувствуя неиссякшую силу его крупного тела, радуясь, что его руки обнимают ее, что она может отдохнуть в них в самом конце своего долгого пути… Нет-нет, она не могла сказать ему, только не сейчас… а может быть, и никогда. Мэри-Эстер закрыла глаза, а он, прижавшись щекой к ее голове, слегка покачал ее.
– Что бы нас ни ждало впереди, – спокойно произнес он, – мы встретим это вместе.
В камине треснуло полено, и Пес, вздохнув, тихонько простонал во сне. В комнате было так тихо, что снежинки, ударяясь о стекло, пощелкивали, словно детские пальчики легонько постукивали по окнам. Снежинки прилипали к стеклу и понемногу покрывали его, отгораживая от дома день и торопя ранние февральские сумерки.