— Поэтому, не поэтому… Ну всего-то на полчаса остановился, в трактир японский зашел. Это вы, барин, из железа, а я питаться должен, скучно мне без еды… Ну, я вам доложу, там и еда! Сарачинская каша клейкая, да к ней ракушки и всякие морские гады, глядеть на них тошно, не то что в рот взять, да кусок рыбы сырой, да слива в уксусе, да чай басурманский в во-от такусенькой чашечке и без сахара совсем… Спросил я гречневую кашу с маслом — ихний половой по-нашенски ни гу-гу. Чего ты, говорю, кланяешься да улыбаешься, сыроядец, ты мне кашу неси! Не, не несет… Бестолковый народ. Я так смекаю, он оттого и мелкий, что не еда у них, а одно сплошное над естеством надругательство…
Лопухин невольно улыбнулся.
— Рис — хлеб этой земли.
— Скажете, барин! Разве ж это хлеб? Курям разве что на корм и им же на смех…
— Палочками ел?
Слуга обиделся.
— Палочками! Одичал я, что ли? У меня ложка при себе, во! — Еропка продемонстрировал предмет столового обихода, по всей видимости, позаимствованный на камбузе «Победослава».
— И монеты у них с дыркой, — привел он последний уничтожающий аргумент.
В час пополуночи вернулся Корф, чуточку навеселе и в одиночестве. Посланник выглядел озабоченным.
— Как я и предполагал, цесаревич был приглашен микадо на ужин в узком кругу. Само собой разумеется, приглашение он принял. Иначе нельзя.
— А вы?
Корф насупился. Развел руками:
— Я не был приглашен…
— Хорошенькое дело!
— Да не беспокойтесь же! Нет повода. Цесаревич будет доставлен сюда живым и невредимым. Но…
— Мертвецким?
Корф вздохнул.
— Боюсь, что слегка уставшим…
— Понятно. Советую прямо сейчас послать за врачом. Может понадобиться промывание желудка.
Найдя мысль здравой, барон пошел распорядиться. Лопухин же решил, что если он имеет право на толику сна в эту ночь, то использовать это право надо немедленно. Сел в кресло и уснул, положив себе проснуться ровно через час.
Без пяти минут три появился Иманиши.
— Мне нет прощения, — заявил он торжественно.
— Что случилось?
— Я не сумел убедить его императорское высочество отказаться от ночной прогулки по Токио. Он обругал меня и ушел. Не следует беспокоиться, его особу охраняют.
— Рассказывайте толком!
— Хай. Выехав из императорского дворца, цесаревич внезапно потребовал остановить экипаж и вышел. Сказал, что хочет прогуляться пешком, а гвардейцам приказал… прошу прощения… вот подлинные его слова: «Катитесь вы к чертовой матери, макаки!»
Самый внимательный физиономист не сумел бы заметить на лице японца признаков гнева и возмущения от нанесенной обиды. Лишь голос, чересчур сухой и официальный, намекал на то, что Иманиши оскорблен всерьез.