— Макай рыбу в соус, — посоветовал Лопухин.
— Вот еще, барин! Скажете тоже… Опосля изжога замучает.
— Тогда поголодай немного. Злее будешь.
— Куда уж злее… Так и хочется смазать кого-нибудь в рыло… Вон тех двоих видите? Ну чисто волки, даром что косоглазые. Да и заведеньице это мне не нравится…
Лопухину оно тоже не нравилось. Уместнее было назвать «Увядающий лист клена» не гостиницей, а постоялым двором далеко не первого разбора. Стол липкий, служанки неопрятны, при входе заставили разуться, а татами грязны, светильники коптят, большинство постояльцев — всевозможный сброд. Из несброда глаз Лопухина выделил двух торговцев, одного буддийского монаха и еще одного полупочтенного японца, по-видимому, бедного чиновника.
— Саке или чаю, господин? — согнулась в поклоне служанка.
— Чаю.
Чай, поданный в чашечке размером чуть больше наперстка, оказался, разумеется, зеленым и, по выражению драматурга Крохаля, пахнул рыбой, а не чаем. Еропка состроил редкую по выразительности гримасу.
— Перестань, — сказал ему граф. — Комик. Лучше по сторонам поглядывай. Наших клиентов здесь нет, но могут появиться. Если придется драться, ты знаешь, что делать.
— Как скажете, барин. Бить до смерти?
— Не всех. Я попытаюсь взять одного живьем, а ты прикрывай меня. И будь осторожен. Насчет подраться японцы такие мастера, каких ты еще не видывал.
— Поглядим, какие они мастера, — проворчал слуга, ковыряя «лучиной» рис. — А что хозяева? Одежку нашу разве не высушат? Мокро так сидеть-то.
— Раз не предложили, значит, суши сам как умеешь. Оно и лучше, что одежду не забрали. Драться ты голым будешь?
— Понадобится — могу и голым. Но не хочу.
— Тогда помалкивай. Отойди-ка по нужде и присмотрись к помещениям.
Еропка ушел. Слышно было, как он бранит непонятливую прислугу. Затем послышался негромкий короткий визг и следом за ним смешок — надо думать, слуга ущипнул служанку за мягкое. Ему не надо было внушать, чтобы он вел себя натурально, — Еропка иначе и не умел. Потом голоса стихли.
Лопухин допил чай и заказал саке. Качество напитка оставляло желать много лучшего, но граф со значением поцокал языком и закатил глаза: блаженство, мол. Роль дурня-чужеземца, изо всех сил пытающегося проникнуться японским духом, чтобы впоследствии написать о нем завиральную книгу для таких же, как он, европейских болванов, давалась ему легко. Как и положено дурню, он якобы не замечал иронических улыбок прислуги. Пожалуй, обыкновенный путешественник, не обучавшийся в Третьем отделении под руководством генерала Липпельта, в самом деле не заметил бы их. Осведомители, если они были у засевших в гостинице преступников, не донесли бы им ничего из ряду вон выходящего.