Было жарко. Она сняла юбку и блузку, потом – движимая каким-то странным любопытством – освободилась от белья и голая уселась на маленьком табуретике перед зеркалом. Распуская косу, внимательно присматривалась к своему отражению и искала в нем причину, которая превратила ее любовь к Кулеше в ненависть и отвращение. Из-за чего, прежде чем она вышла замуж, почти каждый брошенный на нее мужской взгляд пробуждал в ней омерзение. Так же, как сегодня, она почувствовала омерзение, когда во время обеда этот Марын увидел ее полуобнаженные груди.
Она не отдавала себе отчета в том, что нечто такое странное, как память, превратит ее любовь к Кулеше в отвращение… Он рассказывал ей о себе, о своей семенной плантации – и не смотрел на ее фигуру, только заглядывал в глаза. И когда она расставалась с ним, выходила из автобуса и шла к Хорсту Соботе (потому что обычно они встречались в автобусе, она возвращалась из школы, а он ехал из лесного управления), скучала по нему, по его голосу, по его рассказам о плантации, которую он закладывал. И эту тоску она приняла за любовь. А разве брак не должен быть естественной целью любви двоих людей? Она приняла его предложение и стала невестой Кулеши, украдкой встречалась с ним в лесу, на полевых дорогах. Это правда, что он уже вел себя иначе, чем раньше. Но это тоже казалось ей простым последствием того, что они стали женихом и невестой. Он пытался целовать ее, прикасаться к ней в разных местах, что пробуждало в ней омерзение, но она подавляла его, раз они собирались пожениться и жить вместе. Она простила ему даже то, что однажды вечером он завел ее в молодняки, повалил на землю, а потом пробовал стащить трусики. Она была сильной и сумела защититься, посердилась потом на него, правда, недолго, потому что – как он ей объяснил – они были женихом и невестой и имели друг на друга какие-то права.
Они поженились. И в ту первую ночь, когда она, в соответствии с советами подружек, вымытая и душистая легла голой в постель – вдруг, впервые в жизни, увидела Кулешу нагим. Пораженная, она закричала и хотела вскочить с постели, но Кулеша уже лег на нее, крепко обнял и сказал: «Жена». Она не пыталась сопротивляться, хотя и могла. Это единственное слово – «жена» – лишило ее сил и велело терпеливо ждать спасительных последствий таинства брака. Однако проклятая память ожила, и что-то в ней тревожно сжалось, закрылось от страха. Поэтому, может быть, снова внутри у нее заболело, когда он вошел в нее, и только спустя какое-то время боль прошла и она как-то сносила эти его движения в себе. Она чувствовала отвращение, но не протестовала ни на вторую ночь, ни на следующую. Со временем ее охватило безразличие. Она послушно ложилась, мирилась со страданием. И это, безразличие сочла постепенным спасительным чудом брака. Теперь нужно было только терпеливо лежать каждую ночь и ждать, пока не свершится следующее чудо – что она полюбит то, что любил ее муж, что в ней проснется влечение. К сожалению, время шло, а чуда все не было. После безразличия пришла отрешенность, а еще позже – что-то вроде скуки. Отрешенно и со скукой она принимала мужа. С открытыми глазами она равнодушно смотрела в окно, молясь, чтобы наконец прошла ночь и наступил рассвет. Заметил ли Кулеша, что у нее не наступает возбуждения, что она без охоты идет на каждое сближение?