– Кричи, – заорал Дриженко, – кричи, хвост тебе в рот, как французский штык!
Колесник испуганно закричал «ура». Этот крик тоже рекомендовался уставом как средство для устрашения противника.
– Ура! – дрябло кричал Колесник и шлепал по грязи.
Добежав до чучела, он с усилием ударил его жестом кучера, стегающего заупрямившуюся лошадь. Посыпались опилки.
– Деревня, не умеешь! – закричал Дриженко. – Покуда ты его, немец тебя три раза заколет. Степиков, а ну-ка, покажи, как русский солдат колет!
Степиков побежал.
– Ура-а! – кричал он преувеличенно зверским голосом.
Солдаты давились от смеха. Добежав до чучела, он сделал балетный выпад левой ногой и, выдерживая после каждого движения паузу, деликатным усилием всадил штык. Дриженко похвалил его. Степиков изобразил на своем лице стыдливое смущение и даже ухитрился покраснеть, как институтка, которую похвалили за изящество реверанса.
Один за другим выбегали солдаты и протыкали чучело.
Женщины с корзинками, идущие на рынок, останавливались и издали смотрели на занятия.
Поручик Третьяков гулял неподалеку, покуривая папиросу и не глядя на солдат. Когда я проделал обряд протыкания чучела, он вдруг повернулся и сказал негромким голосом:
– Иванов, сюда!
Я подошел к нему, сомкнул пятки и развернул грудь.
– Плохо здесь? Дома лучше? – отрывисто сказал он.
– Никак нет, – пробормотал я.
– Нравится? Дисциплинированный стал? Проверим. Снять штаны. В три минуты раздеться и одеться.
Третьяков отогнул рукав и посмотрел на часы.
– Вы шутите? – сказал я.
– Что-о? – сказал Третьяков.
Его взорвала штатскость моего обращения.
– Ваше благородие, женщины стоят, – сказал я.
– Не разговаривать! – крикнул Третьяков.
Все повернулись в нашу сторону.
Я огляделся. Мне нечего рассчитывать на помощь. Стамати не станет устраивать восстания из-за моих штанов. Самодержавие мне приказывает. Тирания глумится надо мной. Я скинул сапог. Нога в портянке стала на сырую землю. Я скинул второй. Никто не смеется. Третьяков смотрит на часы. Я стаскиваю штаны.
Мне вспоминается ночь в городском саду, когда я не убил себя потому, что не хотел остаться без штанов. Я не убил себя – и вот я живу. Я стою в кальсонах, сомкнув пятки и развернув грудь. Потом я быстро все надеваю под изучающим взглядом Третьякова.
Он видит грязь на белье, дыры, сквозь которые проглядывает нечистая кожа, следы насекомых. Он заставляет меня переживать весь стыд обнаженности, может быть, у меня кривые ноги, или слишком тонкие, или слишком волосатые, или просто грязные.
Он поворачивается и уходит своей фланерской походкой, его не интересует, как я там копошусь, одеваясь, ему надоело, у него уже готов забавный рассказ обо мне, рассказ даже для дам, если рассказывать тонко: «Понимаете, у меня в роте студент-филолог потерял штаны, малоаппетитное зрелище при всем моем уважении к науке», – рассказ для Кати!