– Опомнись! Только не в шляпу! Говнюк, что ты делаешь? Как ты потом ее наденешь? У тебя же все потечет по морде! Как ты в ней будешь обедать?
Как только моя сперма скатывается в бейсбольную рукавицу, я погружаюсь в депрессию. Мне становится тошно, и даже ненасытный головастик не решается пикнуть.
– Тьфу, какая гадость, – повторяю я, и у меня такое ощущение, что я вляпался в дерьмо, причем не только ногой. Это же надо: кончить в шляпу! А потом надеть на себя! Воистину – ум засыпает!
Я вдруг вспомнил, как мама учила меня писать в унитаз. Кстати, может быть, это то, до чего мы должны докопаться, может, это ключ к тому, что определило мой характер и мои страдания? Может быть, через это мы с вами раскумекаем, отчего мои желания отвратительны моему сознанию и наоборот? Вот как это было. Я стою, и моя маленькая штучка торчит над горшком. Мама сидит рядышком и одной рукой крутит кран, чтобы из него, как пример для меня, текла струйка, а другой щекочет мою пи-письку. Ей-богу, она щекотала мой член! Она, верно, думала, что это действие поможет что-нибудь извлечь из него:
– Давай, детка, давай. Сделай маме пи-пи.
Правильно думала, я с тех пор так и поступаю. Я всю жизнь каждый день щекочу свой хуй! Ну, доктор, как вам эта информация? Я-то, во всяком случае, до сих пор не могу помочиться в чьем-нибудь присутствии. По сей день! Скорее у меня мочевой пузырь лопнет, чем я сумею выдавить хоть каплю, если кто-нибудь входит. Вы хотели, чтобы я был с вами откровенным, вот я и откровенничаю. А в Риме мы с Манки затащили к себе в постель уличную девку.
Что касается того автобуса, так я толком не знаю, что меня удержало от того, чтобы кончить в руку спящей соседке. Вы говорите, здравый ум? Чувство приличия? Но вы мне лучше скажите, где они были, когда я как-то пришел домой и увидел у матери в холодильнике здоровый кусок печенки? Я вам, наверное, уже рассказывал, как купил печенку и трахнул ее за афишной тумбой, а теперь я хочу вам правду сказать: та печенка была не первой, кого я лишил девственности, первый раз я трахал эту, мамину печенку, в ванной, пока ее не было дома, где-то приблизительно в три тридцать, а в пять тридцать мы все вместе ее начали есть. Вот, теперь вы все знаете о моем самом страшном злодеянии – я трахнул целый обед.
Но Манки считает иначе, она скажет, что еще страшнее то, что я ее бросил в Греции, а еще – что в Риме вовлек ее, как она выражается, в триумвират. В последнем случае вина моя усугубляется тем, что я, в противовес остальным участникам постельной сцены, интеллектуал и носитель высокой морали.