– Кто его вам рекомендовал? – спросил Джэсон.
– Барон ван Свитен. Директор придворной библиотеки И цензор.
– Пользовался ли барон благосклонностью нового императора Леопольда?
– Иосиф к нему относился лучше. Отчего это вас интересует?
– Я спросил к слову. Каков же был диагноз Клоссета?
– Он ничего не мог сказать, – вздохнула Констанца. – Мне кажется, он так и не определил болезни.
– А по-вашему, госпожа Ниссен? Что же у него было? Она недоуменно покачала головой.
– Для меня это тоже осталось загадкой.
Дебора сделала знак Джэсону, чтобы тот замолчал, и Констанца возобновила рассказ.
– Софи сказала мне, что Вольфганг заболел после того, как съел какое-то кушанье. А ведь ему приходилось быть очень разборчивым в пище, но спросить, что такое он съел, я не могла, потому что когда он пришел в себя и увидел меня возле постели, то так обрадовался, что я не осмелилась его огорчать. Но позже Софи рассказала, что его тошнило и от любой пищи теперь открывалась рвота. Как-то вечером он снова впал в беспамятство, а когда пришел в себя и увидел у постели Клоссета, то воскликнул:
«Неужели меня отравили? Плохой пищей, доктор? На ужине у Сальери?»
Клоссет смутился и в растерянности ответил: «Чепуха! Это невозможно. Вы просто расстроены, Моцарт».
«Но у меня невыносимые боли в желудке».
«Все болезни прежде всего поселяются в желудке», – ответил Клоссет.
Когда же Вольфганг продолжал жаловаться на спазмы, Клоссет объявил, что у него лихорадка, и постарался прежде всего снизить жар и дал ему лекарство. В течение нескольких дней я верила диагнозу Клоссета, и, казалось, Вольфганг тоже ему верил, потому что его правда сильно лихорадило.
Только жар не спадал, и у него начали опухать руки, он не мог больше держать партитуру, – он работал над реквиемом, который, по его словам, писал уже для себя, – а боли в желудке не проходили, силы убывали, он страшно мучился и принялся опять твердить об отравлении; тогда мне вновь пришлось позвать доктора Клоссета.
На этот раз Клоссет позвал для консилиума еще одного доктора, доктора фон Саллаба. Это меня обнадежило, потому что Саллаба, при всей его молодости, пользовался еще большей славой, чем Клоссет, и тоже был в моде – он состоял главным врачом Венской городской больницы. Саллаба осмотрел Вольфганга, послушал его дыхание – Вольфганг дышал с трудом. Саллаба слыл знатоком болезней сердца, в то время как никто лучше Клоссета не лечил лихорадку. Затем они отошли в угол комнаты и принялись совещаться.
Вольфганг, бледный как полотно, лежал на постели и ожидал самого худшего. Они подозвали меня к себе, и Клоссет печально объявил: