– В спальне.
– Мента стесняешься? – ощерился Шрам. – Так зря. Мусор, один хрен, не жилец. Пускай смотрит, сколько влезет.
Вместо того чтобы заняться Милой, Филя шагнул к Любчику:
– Слышишь меня, мусор? Пипец тебе!
Любчик затаил дыхание, зажмурившись.
– В глаза мне смотри, урод! – удар в живот заставил милиционера скорчиться, судорожно хватая воздух перекошенным ртом.
– Больно, гандон драный?! – в руке Филимонова сверкнул тесак. – Порешу гада!
– Не надо! – просил Любчик.
– Кончай, Шрам! На х… ты это делаешь! – Пунцовое от вожделения лицо Бутерброда теперь залила краска бешенства.
– Отвали!
Жизнь Любчика, и без того находившаяся под сомнением, повисла на волоске. Дело бы обернулось для него совсем скверно, если бы Бутерброд, бросив ширинку, не схватил Шрама за локоть. С полминуты они простояли неподвижно, поедая друг друга глазами. Затем Шрам уступил. Отложил нож, смахнул со лба испарину. Бутерброд криво улыбнулся:
– Времени в обрез. – Он снова взялся за зиппер. – Ну, б-дь, что ты будешь делать. Вот западло.
Мила Сергеевна шагнула вперед, как актриса на сцену:
– Давай, я помогу. Ее ловкие пальцы в два счета расстегнули молнию. Бутерброд запыхтел, когда они скользнули под тугую резинку трусов. Они хорошо знали, что делали.
– Уф, – Бутерброд отдувался. Украдкой поднявший голову Любчик, подумал, что так и до инсульта доиграться недолго.
– Умеешь, сука, – хрипел Бутерброд, – а ртом? Ртом?
– Конечно. – Ее голос был сплошным обещанием. – Только, умоляю, не здесь. – Она кивнула в сторону трупа Вардюка. – Я мертвецов боюсь.
– Жмуры не нравятся? – оживился Филимонов, наблюдавший за сценой с мутной помесью похоти и раздражения. – А чего так? Жмуры не кусаются. Верно я говорю, Бутер?
Бутерброд, скосив глаза, в свою очередь посмотрел на труп. Капитан лежал на боку, с вывернутой головой и приоткрытыми глазами, казавшимися теперь пустыми, тусклыми стекляшками.
– Ну его на х… – изрек Бутерброд, – точно, как-то не по себе от этого мертвяка. Пошли лучше в спальню.
Филимонов, выматерившись, отправился следом. Вскоре до скорчившегося в углу Любчика стали доноситься ритмичные шлепки, издаваемые сталкивающейся плотью. Мила застонала, кто-то из мужчин замычал.
– Еще, пожалуйста, еще! – крикнула Мила.
«По жизни от жены ничего такого не слыхал», – подумал Любчик, а потом, встрепенувшись, нащупал под ляжкой нож. Ладони слушались скверно, как механизмы на дистанционном управлении, и все же он избавился от пут на руках, а затем освободил и ноги. Вслед за чем выяснилось, что икры совершенно одеревенели. Он, конечно, это и раньше чувствовал, но не ожидал, насколько все плохо. Под аккомпанемент летящих из спальни вздохов и рычания Любчик сгорбился на полу, кусая губы, массируя мышцы и моля Бога, чтобы Милу Сергеевну хватило на дольше. Когда стоны сменило почти звериное мычание, он уже шевелил пальцами на обеих ступнях. Кровообращение потихоньку восстанавливалось. Слишком медленно, как он полагал. Правда, с жизнью в мышцы вернулась и боль – извечная ее спутница, не так ли? Любчик был готов полезть на стену, потому что обе ноги теперь казались подушечками для иголок.