У меня сложилось впечатление, что я только что просмотрел что-то важное или по крайней мере необычное. Колеблясь, я еще раз прислушался к себе, устало потер виски и попросил компьютер дать реверс. Сначала мне показалось, что я ошибся. Два последних файла были абсолютно не интересны. Один из них представлял собой земной документ середины двадцатого века о необходимости добровольных пожертвований для фронта, а второй – монографию какого-то веганина, посвященную самоуничтожению из религиозных соображений одного из народов Шакшарта-Д. Зато третий файл оказался как раз тем, что я искал.
Слегка ошарашенный, я смотрел на экран, удивленно разглядывая длинный и бессмысленный ряд компьютерных символов, и думал о том, что, наверное, стал уже засыпать, раз не обратил на это внимание сразу. Файл назывался по пяти первым значкам ряда J7b14 и помещался в списке по алфавиту.
Однако полная его абсурдность свидетельствовала о том, что Давантари скорее всего не имел к нему никакого отношения. Что это был за текст и вообще была ли эта запись осмысленным текстом, оставалось только гадать.
"Завтра, – сказал я себе, – завтра ты все узнаешь. А сейчас пойди и попробуй уснуть. Для тебя это гораздо важнее, чем любой файл, и даже важнее, чем судьба местной цивилизации. Ты у себя один, другого такого нет".
"Завтра, – продолжал думать я уже в постели. – Новый день, новый круг. Бесконечные круги отчаяния, от которого никак не избавиться. А ты образовался, дурачок! Непонятный файл – может быть, хоть он отвлечет тебя немного? Нет, не отвлечет. Ничего тебе не поможет. Ни вся эта морока с умными книгами, ни девки, ни купленная тобой гостиница. Ты порченый, гнилой изнутри, с рваным сердцем. Ты зря выжил, толку от тебя уже не будет. Хорошо хоть, что ты догадался оставить ойкумену. По крайней мере ты теперь в этой твоей гостинице не мешаешь жить другим. А то один твой вид вызывает рвотный рефлекс. У Оклахомы, например. Забейся в дыру и сиди. Это теперь твой удел – сидеть в дыре. Ты только досиди достойно, немного вроде осталось…"
Мысли спутались, и я наконец провалился в темную пучину сна, который, как всегда, должен был окончиться кошмаром. Однако просыпаться было еще хуже, чем видеть сны. Даже акулы, прижавшие меня к рифу, были приятнее ожидающей меня действительности. И только когда я понял, что давно уже разговариваю с Мартой, отчаянно пытаясь доказать, что она всегда была ко мне несправедлива, я сел, стараясь открыть слезящиеся от рези глаза.
Не одеваясь, я добрел до кресла напротив кровати и рухнул в него, с омерзением глядя на разобранную постель. Смятые, пожелтевшие простыни не менялись вот уже три дня. Я запретил уборщику часто перестилать их. Чистое белье кололо мне тело и напоминало погибший "Трезубец", который я, не жалея энергии, заставлял вылизывать дважды вдень. Я понимал, что все это должно плохо кончиться, но ничего не мог поделать с собой. Я устал бороться, тем более что шансов у меня не было никаких. Я медленно дрейфовал к последней гавани, и мне было абсолютно все равно, какие простыни окажутся подо мной в последнюю ночь.