Он не медлил ни минуты. Казалось таким ясным, что он должен делать. Человек перед ним отошел, и он приблизился к окошку кассы.
– Пять до Женевы, пожалуйста, – сказал он и в то же время легонько передал женщине образ Бразг. Она, кажется, не заметила ничего необычного – вероятно, потому, что Бразг была тут совсем недавно – но информация выскочила прямо из поверхностных мыслей кассирши. Париж. Билет Бразг был до Парижа.
– И один до Парижа, – закончил Эл. Он протянул ей свою кредитку. Это почти исчерпало его скудные карманные деньги, но разве это не лучший способ их потратить?
У ресторана он помедлил немного, подумывая, не сказать ли им, но нет. Бретт, в итоге, может захотеть поехать с ним – или, скорее, позвонит в Корпус. Это не соответствовало версии ближайшего будущего по Элу. Так что он улыбнулся и выложил билеты на стол.
– Мы взяли тебе сандвич, – сказала Джулия, немного чересчур весело.
– Спасибо. Я только пойду помою руки.
Но он прошел прямо мимо туалета, надеясь, что там есть задняя дверь, и найдя ее. Он вышел и быстро потрусил на станцию. Там он потратил остававшиеся на его счете деньги на черную куртку и натянул ее, прикрывая свое академическое одеяние. Затем рванул на поезд до Парижа.
Он ощущал странный зуд в крови, вроде свирепой радости, которая струилась по его разочарованиям холодным очистительным потоком.
Он вышел на охоту.
Эл смотрел на пробегающую мимо сельскую Бургундию, пораженный качеством и количеством зелени, заинтригованный маленькими деревушками с их старинными церквями, ощущением антикварности пейзажа. Сто лет назад – триста лет назад, если ехать на поезде этим путем, насколько иным он бы был?
Это заставляло его чувствовать себя меньше. Его собственная история начиналась и заканчивалась в Тэптауне. Его биологические родители погибли при теракте, и он не знал их. Самые его ранние воспоминания были о яслях. Для Эла Тэптаун был как альбом воспоминаний; куда бы он ни шел, это вызывало постоянные напоминания о детстве и полученных им уроках. Он все еще краснел от стыда, когда проходил ступени, где предал Бретта – то место преследовало его. Дорожка между старыми звеньевыми спальнями и Начальной Академией не уставала напоминать ему тот ужасный и замечательный день, когда Смехуны сбросили личины. Статуя Уильяма Каргса приобретала новое значение всякий раз, как он ее видел, как и парадная площадь, дворы. Его личная история была нитью в ткани истории Пси-Корпуса.
Но вне его он чувствовал себя выплетенной нитью, дрейфующей в океане времени. Миллион лет истории нормалов, пейзаж, который не содержал для него ясного смысла, громадная книга, написанная на чужом языке.