– Отец, послушай, – сказал терпеливо Торвардин. – Я пятнадцать лет жил своим умом…
– А я о чем!
– Я взрослый давно. Мне скоро сороковник стукнет, и указывать мне, как жить, чем заниматься и кого в жены брать, поздно.
– Ты слышал? – прошептал убитый наповал словами сына Терриар, обращаясь к Энардину. – И это нам тангар говорит! Ты своего отца до его смертного часа слушался беспрекословно, хоть уже сам внуков завел, я против твоего слова не пойду. А он, вишь, взрослый! И никто ему не указ! Да тангар ли мой первенец? Или это оборотень к нам явился? Торвардин, ты, часом, не в человека превратился?
И снова прав папаша. Сколько исконного тангарского послушания осталось в Торе? Это для лангеров, для эльфов и людей он весь из себя тангар. А среди своих чужак чужаком.
– Мне стыдно соседям в глаза смотреть. Давно ль ты в храм последний раз ходил? Часто ли возносил хвалу Священному огню? – продолжал вопрошать отец. – Можешь не отвечать, я и так знаю.
– Я сохранил свою веру!
– Так что ж ты теперь ведешь себя как безродный бродяга?
Разговор мало-помалу утрачивал черты диалога и превращался в обвинительный приговор. Оказывается, не так уж и порадовал родительские сердца блудный сын, когда шагнул на порог отчего дома.
– Значит, так, дитятко, – твердо заявил Энардин. – Воля моя нерушима. Либо ты воссоединяешься с нами навсегда и снова станешь тангаром не на словах, а на деле, то бишь женишься, остепенишься, займешься делом. Либо… – старик тяжко вздохнул, – уходи куда хочешь и не возвращайся. Никогда. Мы отплачем по тебе как по мертвому и станем жить дальше. Проклинать тебя никто не станет, но и возврата уже не будет. Решай.
Суров был тангарский патриарх. Однако так заведено исстари. Паршивую овцу из стада вон, чтобы породу не портила и не вводила в искушение следовать неверным путем на общую погибель остальных – слабых и юных. Ни для кого не будет исключения, ни для героя, ни для смутьяна.
Плечи Торвардина поникли, как от невыносимого бремени. Знал, знал ведь, что не сможет стать прежним, не сможет беспрекословно слушаться старших сородичей, не сможет забыть, что был равным среди равных, не сумеет вычеркнуть из жизни пятнадцать лет, наполненных свершениями и событиями, а еще отказаться без сожаления от собственного трудного опыта. Даже ради Лионан.
«Придумал себе женщину, да еще и разобиделся, что оказалась она не выдуманная, а настоящая, честная и мудрая, – с тоской подумал Тор. – Видно, прав был Унанки, когда говорил, что нельзя вернуться таким же, каким ушел».
– Не могу я гнить здесь, – выдавил он из себя и медленно повернулся к отцу с дедом. – Хотите – проклинайте, хотите – хороните, но я все решил для себя.