Это был третий этаж жилого дома. Там очень хорошая музыка раздавалась. Потому что за роялем, прекрасным роялем, кстати сказать, сидел Людвиг Бетховен, плотный человек. Волосы у него были соль с перцем, начинали седеть, и лицо красноватое, и глаза пламенно-голубые. Вот какой он был, не последний в своем деле музыкант, печальный человек.
Потом он не стал больше играть, а когда последний аккорд повис – он его педалью поддержал постановил в воздухе, а потом к нему еще присоединил один. Перед ним на подставке для нот стояло письмо, и он это письмо брал аккордами и не давал ему гаснуть, и получалось, что это начало Лунной, только аккорд не переходил в аккорд, а как будто Людвиг кирпичи клал, возводил стену.
И тут он подумал и сказал так:
– Кто-то окрестил эту сонату Лунной… а я, старый дурак, с этим согласился. И еще он подумал:
– А почему бы и нет? Люди хотят, чтобы название будило память о прошлом, и тогда тот, кого чет с нами, приходит и встает рядом.
Он взял письмо и прочел вслух: «Я приехала… и теперь мы с тобой в одном городе, Людвиг».
– Но люди находятся вместе не только тогда, когда они рядом, – сказал он. – Поздно, Джульетта, поздно.
И тут он взял и порвал письмо на мелкие клочки, а потом попытался их сложить вместе и немножко повозился с клочками, потом покряхтел и смахнул их в ладонь и не знал, куда девать – выбросить не решался.
– Господин Бетховен! – закричал человек, входя в комнату. – Пошел второй час, как вы музыку играете! Что же вы мне ответа не даете на письмо, вы, наверно, хотите, чтобы я дожидался до ночи?
Бетховен обернулся и посмотрел на этого человека.
– Ответа не будет. Вот тебе за труды. И не кричи так. Я прекрасно слышу.
Посыльный взял деньги и пошел к дверям.
– Постой, – сказал Бетховен. – Иди сюда. У меня не выходит финал. Вот послушай, – и он стал укладывать аккорды, как будто стенку строил. – Говорят, что это Лунная соната. Это неверно. Вот первая часть – смотри. Это мрак, это предчувствие горя. А вот вторая часть – это описание горя… понимаешь? – Бетховен взял посыльного за руку и заглянул ему в лицо. Бетховен как огромный седой новорожденный – голубые пламенные глаза и волосы в сером порохе. – Я лучше пойду, – сказал малый и, вырвав руку, ушел из комнаты.
А Бетховен стал опять укладывать аккорды. И заговорил громко, потому что уже давно врал, что хорошо слышит. Ему было очень страшно.
– Прошлое словно гиря повисло на моей душе. Но прошлое родит слезливую музыку… Настоящее родит трезвую прозу, и только будущее родит мечту – так я написал. Но где взять это будущее?