«Да», – произнес Абдель, и его горло опять заложило, а глаза наполнились слезами при виде умирающего отца.
«Останови их», – сказал Горион, невероятно спокойным голосом. Затем он произнес еще что-то, но Абдель не смог разобрать слов.
Рука старого монаха поднялась вверх, и Абдель понял, что тот работает над заклинанием. Горион резко дотронулся до него, но это было не простое прикосновение. Волна тепла обдала живот Абделя, и боль от раны внезапно утихла. Горион сделал долгий, болезненный выдох, и Абдель, у которого рана на боку закрылась и он был почти здоров, произнес, – «А теперь себя».
Но Горион не начал читать нового заклинания. «Это было последнее», – прохрипел монах.
Абдель был вне себя от злости на своего приемного отца, потратившего впустую свое последнее лечебное заклинание. «Ты умираешь», – все, что он смог произнести.
«Останови войну… Я не…»
Тело Гориона сотряс приступ неудержимого кашля и его левая рука внезапно протянулась к Абделю, заставив того вздрогнуть. В ней Горион держал рваный клочок пергамента, и затем второй рукой он выдернул оперенный дротик из своего глаза. Пергамент окропился кровью. Абдель ухватил руку Гориона и поднес ее к пергаменту.
«Я заберу тебя назад в Кэндлкип», – сказал Абдель, поднимая его на руки.
«Нет», – остановил его монах. – «Нет времени. Оставь меня… вернешься за мной…»
Тело Гориона сотрясла судорога, и Абдель едва удержался, чтобы не закричать.
«Твой отец…», – прокашлял он. Из единственного глаза Гориона скатилась слеза и, прежде чем он сделал свой последний выдох и его глаз закатился, он успел произнести, – «Халид и Джахей…»
Абдель закричал над мертвым телом. Без раздумий наемник взял пергамент в свои руки. Он еще долго сидел на дороге, окруженный смертью и криками воронов, пока наконец не встал, и начал готовить могилу своему отцу.
Тамоко не видела того, что видел ее любовник, когда смотрел в пустую рамку. Возможно, раньше там была картина, возможно посеребрённое зеркало, но теперь это была просто рамка, подвешенная на маленьких медных цепями к потолку личных покоев Саревока. Иногда он пялился на эту вещь в течение многих часов, бормоча проклятие или насмешки самому себе или переписывая дорожные заметки в дорогую записную книжку, переплетённую в инкрустированную драгоценными камнями кожу. Тамоко не умела читать на языке Фаэруна, который с её точки зрения был неудобен даже по сравнению с замысловатыми письменами ее родной Козакуры, так что она понятия не имела о том, что там он писал. Она только знала, что Саревок видел многое из того, что видели его пешки – а пешек у него было много.