– Ваши друзья тратят миллионы, как я четвертаки.
– Это называется "положение обязывает", толстокожий бегемот. И не забывай о нежелательной огласке.
– А вы так беспокоитесь, что первыми ее отыщут фэбээровцы?
– Джек не хочет огласки по одной причине. Все из-за того же Алекса. Ни к чему и фонтан публикаций на эту тему. Просто тихое и счастливое воссоединение семьи – вот для чего этот миллион.
Я подумал о Бешеном Алексе и его спокойной вежливой сестричке.
– Я попытаюсь найти ее независимо от денег.
Он бросил на меня жесткий взгляд:
– Чего ради?
– Она мне понравилась.
Он медленно покачал головой, словно я спятил.
– Ты напоминаешь мне того гватемальца, которого копы замочили в Ньюпорт-Бич.
– Чем же?
– Он также пытался пробраться туда, где живут большие богатые люди. Но пользовался для этого тупыми инструментами и примитивными средствами.
– Похоже, именно в этом ты и видишь его ошибку.
– Там посмотрим.
Изобразив из указательного пальца пистолет, он "выстрелил" мне в живот, а потом в голову.
– Спокойной ночи, Джо. И не давай себя кусать клопам.
* * *
Той ночью мне снились маки, потому что мне всегда снились маки, ярко-оранжевые покрывала которых раскинулись по склону горы. Но когда я подходил ближе, это оказывались вовсе не маки, а языки пламени, и не на горе, а на гигантски увеличенной человеческой щеке. И это была моя щека. И тогда мне снилась боль.
Мне снились жирные псы. Огромные черные псы, извивающиеся вокруг меня, висящие на мне, душащие меня. Все, что я могу, это попытаться сбросить их. Я отдираю их. Оттаскиваю. Отталкиваю. Вот тогда мне снится эта боль. И проснувшись, я царапаю шрамы на лице, пытаясь их отодрать.
Мне снились волны, облизывающие пляж и вымывающие кости из песка. Дождь, омывающий сочащиеся кровью скалы. Пустынный ветер, от которого плавится песок и остаются только кости, зубы и смола. И огромный жирный плющ, питающийся стволами деревьев, от которых остается только шелуха.
Я не помню саму агонию, помнится лишь ее осознание. Я вспоминаю, как наплывает понятие самого ошеломительного и решающего события в моей жизни, которая теперь четко делится на две половины. Вспоминаю внезапную мглу и столь же внезапный свет. Вспоминаю и более позднее: медленное заживление шрамов, которым понадобилось огромное время, чтобы застыть в окончательной форме. Для меня это время измерялось геологическими масштабами. Операции. Пересадки тканей. Трансплантаты. Металлическая сетка, зеркала, мази.
И даже по прошествии многих лет эти зарубцевавшиеся шрамы продолжают связывать меня с прошлым, как сигнальные провода, и когда я поглаживаю их, они вызывают в памяти события и чувства двадцатитрехлетней давности – бесконечно отчаянные, ослепительно яркие и убийственно страшные. Это еще случается.