– Извините, что я так бесцеремонно подошел к вам,- сказал доктор.Но вы только что разглядывали что-то чрезвычайно интересное...
– И вам нравится?..-обрадовался Гумми.-Хотите покажу? Я еще сам не смотрел...- лопотал он, поспешно роясь в кармане. Карточки, как назло, зацепились, не вытаскивались, но он уже не боялся их смять, потому что доктор сказал:
– Очень хочу.- И придвинулся, как бы заглядывая сбоку, с высоты своего роста. Гумми наконец выдернул пачку.
Такую откровенную пошлость доктору, человеку своего круга, еще, пожалуй, не приходилось видеть. Эти аляповатые олеографии запечатлели лица грубые и извращенные, усталые, лошадиные... Задранные ноги в черных чулках, каскады, оборки; заманчивые, как остывший пот, улыбки... Доктор вежливо взглянул на Гумми - и такой жаркий и святой восторг освещал его лицо, что доктор почувствовал себя даже отчасти нехорошо, что-то вроде короткого головокружения... Он снова перевел взгляд на открытки - и увидел совсем иные изображения: на каждом из этих лиц вдруг прочел он несбывшуюся мечту, изначальную чистоту, ни капли грязи не приставало к ним, а лишь усталость, утомление надежды... Доктор видел их глазами Гумми, и нелепое для его занятого и безукоризненного мозга соображение, что пошлость-то видит он сам, что он умеет ее видеть, поразило его. Он глядел на Гумми с восторгом естествоиспытателя: такой способности к любви он еще не видал ни в ком.
"Господи! - про себя воскликнул доктор.- Какой может быть грех на душе у этого человека?.. Какой грех, кроме..." Но и этого греха, даже такого невинного, вдруг понял, что быть не могло.
Так он стоял, восхищенный чистотою и красотою Гумми - старый мальчик молодел, озаренный светом красоты, которую, упиваясь, созерцал. Гумми остановился на одном портрете и долго на него смотрел. Это было, бесспорно, наименее развязное изображение из всех, что он перебрал: простое лицо, глуповатое и чистое, непонятно как попавшее на подмостки - бесталанное в театральном зле. Гумми вздохнул с восторгом. - Нравится? - спросил он ревниво. - Очень,- сказал доктор с глубокой искренностью. Сердце его пело. Он снова любил Джой.
Необыкновенное волнение охватило его. Он увидел, как воздух вокруг стал прозрачнее, обнаружив во веем чистую форму и точный цвет. А ведь опять осень... сообразил Давин. Мир проносился, отчетливый и быстрый, как образ, и вновь оказывался на том же месте. Мир бесконечно возвращался и возвращался, лишь на долю мгновения отведенный от взора сознанием, чтобы оказаться собою, свободным от познания и тусклых себялюбивых отражений. Давин пил его, как невероятную воду, более воду, чем вода.