Газик завонял бензиновым выхлопом, и Савостины остались возле дома одни.
— Господи, что же это было? — выдохнула Фектя. — Налетели, настращали… Палюшка, за что они тебя?
— Серёжку, стервеца, поучил чуток. А ему, видать, мало показалось, и он в суд подаёт.
— Это из-за меня? — Шурка, всё время прятавшаяся в сенях, выступила на свет. — Не езди, слышишь? Засудят они тебя.
— Если не ехать, тогда точно засудят, — заметил Никита. — А так, по семейным делам, если до поножовщины не дошло, сроков не дают. Сильно ты его приложил?
— Да как тебе сказать? Пару зубов он сплюнул, а так — не очень.
— Ну и не будет ничего. Нервы помотают, в крайнем случае пятнадцать суток дадут или условный срок. Ты, главное, им не перечь, а напирай больше на то, что был в состоянии аффекта и всеобще плохо помнишь, как там дело было.
— В состоянии чего?
— Аффекта. Значит, осерчал очень.
— Так я и осерчал.
— Вот и хорошо. Так и говори. Завтра с утречка я тебя в Блиново свезу, а с вечернего автобуса встречу, чтобы пешком не ходить.
На том и порешили.
* * *
С утра в город отправились втроём. Горислав Борисович получил письмо, что в его петербургской квартире, которую он сдавал на лето, какие-то непорядки, и, встревожившись, поехал разбираться. Савостины, не сговариваясь, решили, что Горислава Борисовича в их судебные дела посвящать не надо. Помочь он не сможет и только зря разволнуется.
Беседовали дорогой ни о чём, в Блиново Никита высадил отца и Горислава Борисовича на автобусной остановке и потрюхал обратно.
При въезде в Ефимки никаких дорожных знаков не полагалось. Посторонние здесь не ездят, а свои и без того знают, куда попали. Но на этот раз объявились и чужаки. Старенькая, ещё советских времён «Лада» нагнала телегу и притормозила.
— Слышь, мужик! — окликнул Никиту выглянувший в приспущенное окно мужчина лет тридцати, — Это, никак, Ефимки?
— Ну… — ответил Никита. — Ефимки.
— Савостин Колька там где живёт?
Никита наклонился, чтобы высмотреть, кто едет по Николкину душу, и замер, задохнувшись от звенящего чувства опасности. Рядом с тем, кто спрашивал, сидел, положив скучающие руки на баранку, и безразлично смотрел на дорогу калтаман Рашид Магометов. Обмануться было невозможно, слишком уж запали в память выгоревшие рыжие брови, веснушчатое, не принимающее загара лицо, нос картошкой и вообще весь облик ренегата. На Никиту он не смотрел, да и трудно было признать в бородатом мужике, по старинке едущем на телеге, недавнего воина-контрактника, с которым обстоятельства и воля Аллаха свели на жарких солончаках Туркмении.