– Наверное, уже поздновато для катания? – засомневался Рандлевский, кивнув на темнеющее окно.
– Вовсе нет! – ответила она с вызовом и неприязнью в голове. Эта неприязнь к гостю нарастала в ее душе с каждым днем, и она не скрывала этого чувства, когда их не видел Нелидов. – Вчера вы меня отговорили, сказали, что снег идет, лед будет плохой, да ветер сильный. Я вас послушала, а потом весь вечер жалела и спала плохо. Нет, не отговаривайте меня.
– Нынче снова снег, – заметил Рандлевский. – Однако придется с вами идти, вас ведь нельзя одну отпускать! – продолжил он многозначительно.
После первого разговора у них не было возможности возобновить эту беседу, так как Рандлевский почти неотлучно находился с хозяином дома. Софья с удивлением вдруг обнаружила себя одинокой, предоставленной самой себе. Феликс или писал, или оживленно беседовал с Леонтием, и то и другое допоздна, до изнеможения.
– Я давно хотела вам сказать, что считаю ваши слова за дикую фантазию, злую и оскорбительную. – Софья смотрела на Рандлевского с нескрываемым раздражением. Она уже твердо решила, что, как только уляжется снежная пыль на дороге от саней дорогого гостя, она поговорит с Феликсом и все выяснит до конца.
Иногда дамы, которые служат учительницами, думают о взрослых людях, их окружающих, как о неразумных детях, которых они учат уму-разуму. И полагают, что если постучать пальцем и спросить строгим голосом, то собеседник испугается и тотчас же все выложит начистоту и покается, мол, больше не буду, простите, госпожа учительница.
– Вы можете относиться к моим словам, как хотите, – Рандлевский пожал плечами. – Но независимо от вашего желания я пойду с вами. Вы не можете идти туда одна.
– Пойдемте, коли хотите. Или вот что, если так желаете быть полезным, возьмите лопату и раскидайте снег, если пруд сильно запорошен.
Разумеется, верный слуга Филипп Филиппович постоянно чистил поверхность льда. Но накануне и нынче он рубил дрова, и Софья не хотела отвлекать его на исполнение своих прихотей. Софья понимала, что говорит с гостем непростительно грубо, но не могла заставить себя быть любезной с человеком, который… Она затруднялась для себя определить, что так выводит ее из себя. Конечно, гонцов с дурной вестью всегда ненавидели. Но в Рандлевском было еще что-то такое неприятное, а что, она никак не могла понять. Наверное, если бы он был женщиной, она бы назвала свое чувство ревностью.
– Я, увы, не могу взять лопату в руки. – Рандлевский натянул на левую ладонь рукав сюртука.
– Брезгуете физической работой? – Она прищурилась насмешливо и зло.