Никита приехал в Питер повидаться с Рощиным. Несмотря на ранний час, по городу бродило странное напряжение. У входа в метро толпились люди. Изнутри долетали отголоски скандала.
- Я воевал! А ты воевала? Пусти! - надрывался надтреснутый голос.
Никита пошел пешком по Невскому. На углу Садовой, прямо на проезжей части под мелким осенним дождиком стояла кучка стариков. Сыпались нервные звонки трамваев. Где-то опять кричали. Старики стояли молча.
Казалось, они провели здесь всю ночь. Казалось, они никогда больше не сдвинутся с места, не разойдутся по домам, не сядут в пустой вагон, гремящий в сторону Охты, не будут покупать свежий хлеб в полуподвальной булочной на Казанской.
Они словно уже заняли свое место в вечности, под нетленным питерским небом, как стаи зеленых ангелов на крышах необитаемых дворцов, как странные каменные лица, проступающие сквозь стены на Васильевском острове, как львы с отбитыми носами, охраняющие ворота, в которые не ступала нога человека.
Никита позвонил Рощину.
- А у нас третий день бабки бунтуют против низких пенсий, - с деланой беззаботностью отозвался Рощин и зевнул. - Ты чего застрял? Приходи пить кофе.
- Я тут буду, - сказал Никита и повесил трубку.
- Господи, а жить-то дальше как? - бормотала себе под нос бабка в платке, повязанном по самые брови. - Скорей бы, что ли, помереть!
Никита внезапно почувствовал себя виноватым. Внутри у него сжалась пружина. Которая потом так никогда и не распрямилась. Он подошел поближе.
- Позавчера еще, как мы на улицу первый раз вышли, стали угрожать. Домой иду, а они на машине следом едут, бранятся. Ты, говорят, зачинщица, мы тебя вычислили! - вполголоса рассказывала крупная пожилая женщина, держась за бок. - А вчера иду отсюда, подъезжают, уже на двух машинах. Выскочили, человек шесть. На одну старуху! Руки заломили, попалась, говорят, сука! Это мне-то! Мне седьмой десяток пошел! И волоком по ступенькам потащили в отделение, избивать стали. Дубинками. Все по швам норовили попасть - у меня от операции остались. Умирать буду, буду видеть эти гогочущие фашистские хари!
- Потерпите! То, что сейчас происходит - это агония. ЭРэФия при смерти! Давно пора! Империя на глиняных ногах! - заголосил вдруг рыжий толстяк, прижимавший к груди открытку с изображением Соловецкого монастыря. - Пусть ЭРэФия летит в тартарары! Наша родина - северная Русь, там - живое! Там - надежда! Там - источник исторического творчества! Там наше тридевятое царство, утопическое государство, в новгородской вольнице, деревянных церквях, поморских сказках!