- К тебе, - неожиданно сказал дед и пристально посмотрел на Рощина. - И к нему вон, к Никитке. К вам. А ты думал к царю за правдой? Велика честь!
На закате опять приехали телевизионщики. Никите было тошно смотреть, как они выбирают более выгодный ракурс, снимая стариков, едва переставлявших ноги.
- Повернитесь немного, солнце отсвечивает, - говорил бойкий корреспондент, крутя обессилевшую старушку, как манекен. - Скажите, какова цель вашей акции? Кто ее спланировал? Правда ли, что вам заплатили коммунисты…
Никита выхватил микрофон.
- Вы, что, слепые? - закричал он, срываясь в какую-то бездну. - Вы, что, не видите? Они же умирать идут! Умирать! Какие коммунисты? Какая акция? Они на голой земле спят! Это же ваши родители, неужели вам все равно?!
- Ага, - сориентировался корреспондент, в первую секунду несколько потерявшийся. - Значит, вы организатор! Скажите, на кого вы работаете? Кто вам дает деньги?
Никита собрал себя в кулак и ответил, как мог, спокойно:
- Денег у меня было двести рублей, на них я купил лекарств от сердца и давления, и они уже все кончились. Люди! Сделайте что-нибудь! Хотя бы одеяла привезите! - он поперхнулся, махнул рукой и отошел от камеры.
Курносая стажерка с косичками заревела и убежала в телевизионный микроавтобус. Вернувшись, она сунула Никите завернутые в бумажный пакет бутерброды и, всхлипывая, пообещала, что ни за что в жизни теперь не будет журналисткой, а пойдет учиться на социального работника. Телевидение уехало. Солнце село. Старики продолжали идти.
К ночи, после того как сюжеты вышли в эфир, у процессии стали останавливаться машины. Люди привозили и одеяла, и горячий чай в термосах, и таблетки. Вслед за ними теперь медленно ползла скорая помощь. Мрачный молодой врач периодически догонял стариков, мерил давление, качал головой, делал уколы.
В три часа ночи скорая увезла женщину, избитую в отделении. У нее был сердечный приступ. Ее звали Галина Сергеевна Толмачева. Никита помнил ее жизнь до мельчайших подробностей. И нес ее дальше. По ночному шоссе, из Петербурга в Москву.
- Поглядел я окрест, «и душа моя страданиями человечества уязвлена стала», - бормотал Рощин, спотыкаясь о камни и закрываясь цитатами от бесконечного живого ужаса этой ночи.
Никита принимал ужас, не защищаясь. Голой душой. Рассудок начинал отказывать. Под утро он уже уговаривал стариков плюнуть на все и поехать жить в Горки. Фронтовик с Рощиным шли сзади, и Матвей Иванович озабоченно говорил:
- Боюсь, он того, съедет. Переживает слишком. Как бы его в тыл переправить?