Однажды, помню, не получилось – кто-то рисовал меня на улице, и мы ждали, а потом мама сказала:
– Ой, какое тоскливое вытянутое лицо – много ему не плати, некрасиво.
А на бумаге была девочка в вязаной шапочке, такая блеклая, усталая девочка – уголки губ вниз. И тогда мне стало грустно, а еще обидно мне стало, и я попросила:
– Давай не возьмем! Это же все смеяться будут! Ты заплати, конечно, но не возьмем.
Однако ее взяли, и дали на чай много, и повесили в гостиной, и каждый приходящий интересовался: «Чей ребенок? Ваш? Надо же, как изуродовали такую дивную малышку! И чему только учат этих бездарей? Гнать их вон». А время шло, время всегда идет так быстро, и бумага желтела, и шапочки терялись, и я жила до сорок четвертого, а потом стала жить обратно, а потом запуталась вовсе и выросла, а потом опять и опять. Но каждый раз ночью, смывая лицо над раковиной, я смотрела вверх, и в стекле грустила девочка, блеклая вытянутая девочка, уголки губ вниз. И мы показывали друг другу языки и корчили рожи, и веки выворачивали красным, и пеной дули зубной порошок, но всегда были синхронны. Так пугающе синхронны, что я перестала смотреть в зеркало, и она осталась там одна.
Усталость – это не чувство, не эмоция и не состояние. Из меня никогда бы не вышло принцессы, той, что с локонами, сушеной вишней в кармане и веретеном. В хрустальном гробу, на перекрестке, с зерном, просыпанным в жухлую придорожную осоку, ни один принц, пусть даже самый умный, не нашел бы ответа на мое унылое «Зачем?». Еще пятнадцать лет назад я знала, что возьмется он за поводья и поедет назад, и будет ругаться, «отчего притащился в такую даль», а когда ссутуленная его фигура скроется за горизонтом, не будет меня счастливее, потому что больше ехать ко мне некому, а значит, утро продолжается и не кончится никогда.
Утро-утро-утро…
Утром усталость чувствуется острее всего. Подъем – завтрак – метро – заведение – обед – заведение – метро – ужин. Перемножить на двадцать пять с половиной тысяч и получится прямая.
Самая острая зависть к старухам. Идешь в школу через бульвар. Тебе – запах хлорки в раздевалке, порезаться бумагой, найти длину катета, всухомятку пирожок, вымыть руки и заново-заново-заново до тех пор, пока из головы не выветрится все, кроме дурацких цифр. Им – еще четыре лужи, и назад – вытереть ноги о потрепанный половик, полить цветок, немного подождать, когда впитается вода, и, завернувшись в плед, мечтать о чем угодно или не мечтать – все равно. Когда я была школьницей, я очень, очень завидовала людям на бульваре.