– Никак, тебя? Что, уже познакомился?..
Адъютант вернулся в машину, рассказывая со смехом:
– Да эта орет. Согласна комнату сдать. Говорит, что теперь полы просохли. А мужиков в хозяйстве не осталось. Вдова…
Василевский долго и мрачно молчал, потом сказал шоферу:
– Поехали, Саша… вдова! Как много у нас вдов…
Кривыми улицами Калача утром катился танковый батальон – к переправам, снаружи обвевало речным донским ветерком, а из раскрытых люков машин било жаром, как из банной парилки.
– Левее! – покрикивали. – Забор не тронь… мужиков в хозяйстве не стало, одни бабы… Теперь правее бери. Прямо!
От железнодорожной насыпи отходил переулок с громким названием – Революционный, а возле убогой халупы без крылечка стоял однорукий мужик в измятой рубахе, босой и небритый.
– Эй, братцы! – кричал. – Я же ваш… или забыли?
Это был местный житель – майор Павел Бутников, израненный в боях под Барвенково и демобилизованный подчистую, как полностью негодный. Его узнали. Танки остановились. Бутников подошел, хромая. Гладил шершавую броню и… плакал:
– Вот инвалидом стал. Вернулся в Калач, вон домишко-то мой… а тут и вы. Опять фриц нажимает. Братцы, куда ж мне теперь деваться? Жить не хочется… чует сердце, что долго вас не увижу. Так возьмите меня с собой. Все равно пропадать. Так лучше уж с музыкой… а?
* * *
Мосты через Дон не выдерживали груза танков – рушились. Издалека нависала багровая туча пылищи, жарко и тревожно сгорали на корню хлеба, и шли – опять! – немецкие «панцеры». Между танками и бронетранспортерами энергично двигалась – перебежками между стогами – вражеская пехота, которая была вроде эластичных ребер корсета, которыми Паулюс, казалось, удушал нашу оборону…
Чуйков – под пулями – спрыгнул в окоп.
– Умеют воевать, сволочи. Но бить-то их все-таки можно!
Василий Иванович еще не ведал своей легендарной судьбы, а судьба обламывала его жестоко. Немало наших людей в этих боях под Калачом попало в окружение, из которого потом выходили кто тишком (по ночам), а кто шел «на ура» средь бела дня, прорываясь. Но появились и пленные со стороны противника. Чуйков находил время, чтобы присутствовать при допросе пленных, и они зачастую удивляли его своей откровенностью.
– Я парикмахер из Кельна, – сказал один из них. – Не скрою, что на фронт пошел добровольно.
– Что вам худого сделала Россия и русские?
– Ничего. Просто мне захотелось иметь «э-ка».
Его не поняли. Пленный объяснил, что «э-ка» – так в вермахте сокращенно называют Железный крест (Eiserne Kreuz).
– У меня, – не скрывал пленный, – заведение в Кельне лишь на одно кресло, а имей я на груди хотя бы один «э-ка», то мог бы открыть салон на десять клиентов сразу.