Молчавший все это время, но ерзавший на месте мальчишка громко и с облегчением вздохнул. Я посмотрел на него – и, к собственному изумлению, медленно, с трудом, – но улыбнулся. И ничего со мной от этого не произошло, сердце или голова меня не подвели.
– Ну и личность этот ваш человек-копеечка, – тихо сказал я вышедшему проводить меня Бармаку.
– Абу-д-даник? Уже услышали это имечко? – ласково улыбнулся он. – Да, знаете ли, когда начинаешь с ним очередной разговор о деньгах, а мы об этом говорим постоянно, то это нелегко. Очень как-то заметно, что он сын садовода. С другой стороны, учиться у других людей-великое удовольствие. Потому что от мысли о том, что ты все уже знаешь, попросту становится одиноко. У него я учусь вот чему: этот человек даст любые деньги на хорошее дело – но ни даником больше, чем следует. Вот только не совершите одной ошибки, Маниах: садовод – это не какой-то там простой крестьянин. Садик там немаленький, а семья, состоящая в родстве с пророком, простой быть никак не может… Мне, к счастью, повезло, и одна совершенно замечательная женщина сказала о нем пару слов, да, собственно, и познакомила меня с ним тоже она.
– Кто она? – вскинулся я при слове «женщина».
– Арва! Принцесса Арва из царского дома Йемена! Его жена. И мать моего подопечного, этого глазастого мальчонки. Она вышла за нашего с вами садовода замуж при одном занятном условии: что других жен у него, пока она жива, не будет. И вы знаете, он держит слово!
– Принцесса? Замуж за вот этого Абу Джафара? – удивился я.
– Да, вот за этого, – лукаво блеснул глазами Бармак. – За Абу Джафара. Хотя вообще-то мы называем его немножко по-другому, его детской кличкой. Мансур. То есть победитель.
– И кого же он победил? – поинтересовался я.
– У него есть такая откровенно неприятная привычка – выигрывать во все игры, какие можно себе вообразить. Так что делайте выводы, Маниах, – заключил Бармак.
Я ехал, поднимая мервскую пыль, а тени Чанъани летели за мной: лес черных бамбуковых шестов среди слепящей закатным серебром воды каналов и озер; щедрые пространства чистых утренних проспектов; полные достоинства чиновники с тощими бородками, в овальных складках одежды, ложащихся на толстые подошвы загнутых вверх башмаков; алые и белые свежевыкрашенные стены кварталов, увенчанные серой ребристой черепицей… Как далеко отсюда.
Но и то, что я видел сейчас вокруг, то, что осталось от поверженного Ирана, было прекрасно. Здесь в небо устремляются, как языки темного огня, остроконечные факелы тополей, а между домиками в садах разбегаются в любых направлениях длинные, темного дерева галереи в зеленых шапках винограда.