Раскаленное июньское утро. Двадцать два человека вышли из Монте-Лавре — вышли поодиночке и маленькими группами, чтобы не привлекать внимания стражи, — а потом встретились на берегу реки, возле моста, в зарослях камыша. Стали обсуждать, как дальше двигаться — всем вместе или же разделиться, и решили не дробить и без того маленький отряд. Идти им предстояло быстро и пройти немало, но, если все пойдет, как задумано, в первой же деревне присоединятся к ним еще люди. Сначала пойдут в Педра-Гранде, оттуда — в Пендан-дас-Мульерес, а потом в Казалиньо, в Каррису, в Монте-да-Фогейру, в Кабесо-де-Десгарро. Дальше видно будет: еще хватит ли времени, хватит ли людей, чтобы послать гонцов в поместья? Реку переходили вброд, в том месте воды было по колено, и все отчего-то развеселились, и непонятно было, то ли мальчишки возятся — но почему тогда они так сдержанно смеются? — то ли новобранцы забавляются — но почему тогда они без оружия? — и кто-то пошутил, что если, мол, начнет купаться, то никто уж его из воды не вытянет. До Педра-Гранде три километра по скверной дороге, а оттуда до Пендан-дас-Мульерес еще четыре накинь, а до Казалиньо — еще три, да бросьте вы считать, не успели шаг шагнуть, как уж призадумались, это не годится. И вот идут они, как апостолы — а хорошо бы сейчас той печеной рыбки, которой господь когда-то накормил голодных, да масла, да соли — присели бы вон под тем дубом, присели бы, если б долг наш не звал нас тихим голосом — таким тихим, что и не поймешь, со стороны ли он звучит, этот голос, или идет из собственной твоей души, и не знаешь, в спину ли подталкивает нас долг или ждет впереди, раскрыв объятия, как Христос. А Христос-то при чем? А притом, что он тоже не стал ждать, пока ему разъяснят что к чему: он первым, по собственной своей воле оставил урожай неубранным, так ведь Христос был один, а нас уже вместе с ним вон сколько — двадцать три человека. Вот уж видна Педра-Гранде, и перед нами — поле. Смотри, как стараются, здорово обдурили их хозяева, и Сижизмундо — он самый толковый — говорит крестьянам так: Товарищи, вас обманывают, присоединяйтесь к нам, долой эксплуатацию, то, чего мы просим, — такая малость, что не заделает даже дупла у хозяина в зубе. А потом выходит вперед Мануэл Эспада: Чем мы хуже других, тех, которые как раз сейчас требуют твердого жалованья? И вот Карлос, и другой Мануэл, и Афонсо, и Дамиан, и Кустодио, и Диого, и Филипе говорят одно и то же, повторяют те же самые слова — повторяют, потому что еще не успели придумать свои собственные, а потом говорит Жоан Мау-Темпо. Я о том только жалею, что сына моего, Антонио, нету здесь, но верю, что, где бы он ни был сейчас, он думает и говорит то же, что и его отец, надо нам объединиться и всем сообща потребовать твердого жалованья, нам пора самим назначать цену нашему труду, не вечно же хозяевам решать, сколько они нам заплатят. Есть хочешь — ешь, говорить Умеешь — говори. А десятники бегут к нам, руками машут и испуганно кричат: Уходите прочь, не мешайте работать тем, кто хочет работать, мерзавцы вы, вот мы вас! Но жнецы уже остановились, больше не вяжут снопы, мужчины и женщины, почерневшие от пыли, прокаленные солнцем до того, что и пот не льется, подходят ближе. Брошена уборка, жнецы стоят перед нами. Скажите хозяину, что завтра станем работать только за тридцать три эскудо в день, не меньше. Тридцать три эскудо, по числу лет Иисуса Христа, шутит кто-то, сведущий в Священном писании. Одни пошли в Пендан-дас-Мульерес, а другие — в Казалиньо, и на горе собрались все вместе, чтобы потом разойтись.