Ведьма (Мишле) - страница 95
Заклинатели поставили ей жесткий вопрос, на который они сами сумели бы лучше нее ответить: «Почему ты говоришь так плохо о твоем большом друге Вельзевуле?»
Она дала следующий страшный ответ: «Если существуют изменники среди людей, то почему не существовать им и среди дьяволов? Когда я нахожусь с Гоффриди, я готова сделать все, что он захочет. А когда вы принуждаете меня, я изменяю ему и смеюсь над ним».
И однако, ее гнусный смех оборвался. Хотя демоны страха и рабского подчинения, по-видимому, всецело завладели ею, в ее сердце было еще место и для отчаяния. Она уже не могла принимать пищу. И эти люди, которые в продолжение пяти месяцев мучили ее заклинаниями, которые утверждали, что освободили ее от шести или семи тысяч дьяволов, вынуждены признаться, что она желала только одного: умереть — и жадно искала случая покончить с собою. У нее только не хватало мужества. Однажды она проколола кожу ланцетом и, однако, побоялась нажать на него. В другой раз она схватила нож, а когда его отняли, она пыталась удавиться. Она вонзала себе в тело иголки, наконец, в припадке безумия вздумала проткнуть через ухо голову шпилькой.
Что делалось в это время с Гоффриди? Инквизитор, останавливающийся так долго на обеих девушках, почти ничего не говорит о нем, а то немногое, что он говорит, странно. Он рассказывает, что ему завязали глаза и искали иголками на всем теле нечувствительное место — печать дьявола. Когда сняли повязку, Гоффриди к удивлению и ужасу узнал, что трижды ему воткнули булавку, а он не заметил этого: итак, он трижды отмечен печатью ада. И инквизитор прибавляет: «Если бы мы были в Авиньоне, этого человека завтра же сожгли бы».
Чувствуя себя погибшим, он не защищался больше. Он обдумывал лишь: не спасут ли его какие-нибудь враги доминиканцев, и заявил, что желает исповедаться ораториям. Однако этот новый орден, который можно было бы назвать juste-milieu католицизма, был слишком хладнокровен и благоразумен, чтобы взять в свои руки такое дело, к тому же находившееся на такой стадии и столь безнадежное.
Тогда он вернулся к нищенствующим монахам и исповедался капуцинам, признался во всем, даже в том, чего не сделал, надеясь купить жизнь ценою позора. В Испании его, по всей вероятности, сослали бы на покаяние в какой-нибудь монастырь. Члены парламента оказались суровее. Им было важно доказать превосходство и неподкупность светского суда. Капуцины, сами не безгрешные по части нравственности, вовсе не хотели навлечь на себя громы и молнии общественного мнения. Они охраняли Гоффриди, утешали его днем и ночью, но только затем, чтобы он признал себя колдуном: тогда можно было бы в центр обвинения поставить магию и отодвинуть на второй план совращение со стороны духовного отца, что скомпрометировало бы все духовенство.