Если сейчас копнуть в архивах дело Коноплева, подумал Поляков, небось выяснится, что и дела-то никакого в помине нет. И не слышал о нем раньше никто, и ни в чем не подозревал. И окажется он чист аки стеклышко!
Тут он вспомнил про тетрадки, оставленные ему дядей Гришей. Вернее, бывшим агентом сыскного отделения Григорием Охтиным. Профессионалом своего дела, который не пропускал ни единой мелочи.
Охтин, который видел целью для себя и молодого Георгия Смольникова не только откровенный террор, но и дискредитацию советских выдвиженцев (и планы эти во многом были воплощены в жизнь, вспомнить тех же Верина и Русанова!), собирал собственные досье на всех, кто мог оказаться в числе их будущих жертв. Он ведь работал на Автозаводе чуть не с первых дней начала строительства – с тех пор, как туда понаехал со всей области и Поволжья самый разномастный народ, поселился в осклизлых землянках и начал и за страх, и за совесть возводить пресловутый «гигант первых пятилеток». Дядя Гриша спал и ел рядом с этими людьми, говорил их языком, болел их болезнями, знал их беды, наблюдал, как развивалась их жизнь. Многие из тех, кто приходил на строительство в рваных сапогах и гнилых онучах, вырастали в десятники, бригадиры, мастера, а порой, поднатужившись и выучившись, выходили и в ИТР. Случалось, делали и партийную карьеру. По ступенькам служебной и социальной лестницы они поднимались «под приглядом» Охтина. Он знал о них все: кто что скрыл из своей былой жизни, кто подтасовал факты, кто на кого донес, чтобы выдвинуться, кто о чем беспардонно солгал. Было много на стройке и тех, кто когда-то бежал из родных сел, спасаясь от раскулачивания, вернуться туда не мог, а жить на что-то нужно было, не все ж в медвежьих углах отсиживаться… Охтин не презирал этих людей – он жалел их, многих даже уважал и наказывал Георгию хорошо думать, прежде чем пустить в ход ту или иную информацию. Люди делились для него на тех, с кем можно было ужиться – и кого следовало уничтожить.
Некоторые материалы, собранные Охтиным, могли разрушить судьбы людей, в которых ни он сам, ни Смольников не видели врагов. Власть, конечно, усмотрела бы врагов в ком угодно, однако, с их точки зрения, все обстояло иначе. Ну, скрыл человек, что отец его был купцом первой гильдии, ну, принял фамилию жены, чтобы спрятать концы в воду и элементарно выжить, не мешая выживать и другим, – что ж тут преступного? Охтин говорил Георгию, что их долг таким людям помогать, хранить их тайны, а не гнобить их. А вот те, кто пытался пробраться в «социалистический рай» по головам и трупам, забыв или скрыв свое происхождение ради карьеры, те, кто явно отрекался от своей родословной, презирал и предавал своих предков, – те не заслуживали снисхождения у Охтина. На таких он спокойно писал доносы, а в свершившейся расправе видел не дело рук человеческих, а произволение небес. Таким образом он добился довольно многого. Что и говорить, советское судопроизводство было ему отличным помощником, ибо оно, как ни корячилось, делая хорошую мину при плохой игре, все же вполне следовало неумирающему завету первого чекиста Дзержинского, рожденному еще в первые постреволюционные «года глухие»: «Для расстрела нам не нужно ни доказательств, ни допросов, ни подозрений. Мы находим нужным и расстреливаем, вот и все!»