Раньше Мурзик был убежден, что души у него вовсе нет. Его не раз называли жестокой, кровожадной тварью, непременно прибавляя к этим наименованиям также слова – бездушный злодей. Может, и впрямь раньше не было у него души, а потом откуда-то взялась? Что-то ж ныло там, в глубине его некогда большого, сильного и красивого, неутомимого на убийства, на злодеяния, блуд и прочие земные удовольствия, а теперь изуродованного, иссохшего, усталого тела! Что-то бродило по ночам в прекрасном и далеком прошлом, с неохотой возвращаясь по утрам в телесную оболочку (Мурзик просыпался очень тяжело и угрюмо, как бы с трудом себя обретая)! Что-то трепетало, преисполняясь нежностью при одном только воспоминании о Вере! Что-то вдруг начало болеть и рыдать от невозможности их встречи там, за последним, за смертным пределом!
Теперь ему чудилось, что только мысль об этой встрече и поддерживала его всю жизнь. Оказывается, какие-то «поповские сказки» все же запали ему в голову, какой-то «опиум для народа» все же отравил ум. Его не страшила смерть, потому что впереди была сияющая даль и тонкий очерк девичьей фигуры – прямой, красивой, с длинной косой и чудесными ясными глазами, – замершей в ожидании… Но вдруг, в один ужасный день, Мурзик осознал, что никакой встречи с Верой быть не может. Она, невинно убиенная праведница, мученица, обитает в раю. Он же попадет в ад, где ему прежде казалось очень заманчиво: ведь туда должно было отправиться все веселое, все самое привлекательное: молодые, тугие, грудастые девки и бабы (а также дамы, коих Мурзиком было перепорчено великое множество), щегольская одежда и обувь, которую Мурзик очень любил (плисовые пиджаки в талию, кумачовые косоворотки, кожаные скрипучие регланы, френчи или парусиновые костюмы, сапоги с калошами или без оных, фасонные, «бутылками», или светлые штиблеты, кожаные фуражки и шляпы канотье). В ад отправятся песенки развеселые, в том числе та, старая, самая любимая:
Не понравился ей
Моей жизни конец,
И с немилым, назло мне,
Пошла под венец.
Не видала она,
Как я в церкви стоял,
Прислонившись к стене,
Безутешно рыдал.
В ад непременно отравилось бы золотишко, некогда натыренное у молодой, злой, аки бес, но такой глупой Советской республики и надежно захованное в некоем тайничке… Эх, беда, так и пролежит оно в том тайничке до Страшного суда! Мурзик делал припас на черный день, но как-то так вышло, что припас и черный день несоединимо разнеслись во времени и пространстве. В аду предстояло оказаться водочке и селедочке, и квашеной капустке, и соленым огурцам, и картошечке с маслом, и колбаске с чесноком, и белым французским булкам, толстым сладким пряникам, которые Мурзик любил до умопомрачения и которые готов был есть хоть сутки напролет, уничтожал фунтами, ну а потом, когда фунты отменили как буржуазный пережиток, килограммами… Такое ощущение, что из всей вкусной еды в рай допускались только яблоки. Яблоки Мурзик тоже очень жаловал. Особенно анис. Яблоки и Вера – это были, конечно, главные прелести райской жизни!