Наконец она ушла. Поляков, переживая невиданное унижение, лежал на спине и шепотом матерился сквозь стиснутые зубы. Наконец на душе стало чуть легче. Может быть, оттого, что он опять начал ощущать аромат, который испускали три цветка – алый, розовый и белый?
Вдруг ему показалось, что аромат ослабевает. Может быть, цветы увяли? Может ли так быстро увянуть герань? Он попытался повернуть голову, но герань стояла слева от него. Плечо заболело так, что Поляков захрипел. Подождал, пока приступ утих, снова начал поворачивать голову. Снова захрипел. Наконец не выдержал, решил немножко отдохнуть, а потом продолжать попытки. Закрыл глаза и не заметил, как уснул.
* * *
– Слышь, Маманья, – сказала Булька, низко наклоняясь к сидящим женщинам, так что ее щечки еще сильней обвисли, – в санаторий когда пойдем? Я хоть сейчас готовая.
– А разве сегодня твой черед? – неприязненно глянула Александра. – Вроде бы Соска должна была идти.
И мысленно выругала себя за то, что назвала Сусанну Якимову не по имени, а кличкой, которую пришлепнули ей в бараке, словно клеймо.
Вообще теперь почти никого не называли по именам. Булька этого не выносила! Политические еще держались, но только в разговорах между собой: если Надя-Кобел слышала обращение по имени, она, чтобы угодить своей ненаглядной «игрушке», начинала страшно ругаться матом, а могла и отвесить такую оплеуху либо затрещину, что ослушница долго ходила потом с синяком, по-лагерному – с фингалом. Но от своего имени Надя отказываться не собиралась, и даже непременный эпитет, выказывающий род ее пристрастий, можно было не употреблять.
– А твое какое подзаборное дело, Маманья? – удивилась Булька. – Тебя что, гремлом поставили? Знай простынки стели на вертолет.
Булька вообще-то говорила довольно чисто: насколько могла, конечно, насколько хватало ее словарного запаса. Она почти не употребляла блатных выражений, этой знаменитой «музыки», «фени», продраться сквозь смысл которой не всякому было под силу. Но все же вполне удержаться от них не могла. Но сейчас ее что-то несло.
Впрочем, слова были самые простые, обиходные и давно привычные: гремло – часовой, вертолет – топчан. Все понятно!
– Слушай, – сказала Александра. – Мне, конечно, все равно, и если ты поменялась с Сусанн… то есть Сос… в общем, если вы с ней поменялись, то ради бога. Только пусть мне об этом Надя скажет. Чтоб потом не сва́рились.
– Потом будет суп с котом, ясно? – усмехнулась Булька. – Надя ей скажи, главное! Больше Наде делать нечего, с тобой талы-талы разводить из-за всякой тартарки.