- Вот-те на! - повторил о. Христофор, поднимаясь и идя к дивану. Георгий, что с тобой? Что ты плачешь?
- Я... я болен! - проговорил Егорушка.
- Болен? - смутился о. Христофор. - Вот это уж и нехорошо, брат... Разве можно в дороге болеть? Ай, ай, какой ты, брат... а?
Он приложил руку к Егорушкиной голове, потрогал щеку и сказал:
- Да, голова горячая... Это ты, должно быть, простудился или чего-нибудь покушал... Ты бога призывай.
- Хинины ему дать... - сказал смущенно Иван Иваныч.
- Нет, ему бы чего-нибудь горяченького покушать... Георгий, хочешь супчику? А?
- Не... не хочу... - ответил Егорушка.
- Тебя знобит, что ли?
- Прежде знобило, а теперь... теперь жар. У меня всJ тело болит...
Иван Иваныч подошел к дивану, потрогал Егорушку за голову, смущенно крякнул и вернулся к столу.
- Вот что, ты раздевайся и ложись спать, -сказал о. Христофор, - тебе выспаться надо.
Он помог Егорушке раздеться, дал ему подушку и укрыл его одеялом, а поверх одеяла пальтом Ивана Иваныча, затем отошел на цыпочках и сел за стол. Егорушка закрыл глаза и ему тотчас же стало казаться, что он не в номере, а на большой дороге около костра; Емельян махнул рукой, а Дымов с красными глазами лежал на животе и насмешливо глядел на Егорушку.
- Бейте его! Бейте его! - крикнул Егорушка.
- Бредит... - проговорил вполголоса о. Христофор.
- Хлопоты! - вздохнул Иван Иваныч.
- Надо будет его маслом с уксусом смазать. Бог даст, к завтраму выздоровеет.
Чтобы отвязаться от тяжелых грез, Егорушка открыл глаза и стал смотреть на огонь. О. Христофор и Иван Иваныч уже напились чаю и о чем-то говорили шJпотом. Первый счастливо улыбался и, по-видимому, никак не мог забыть о том, что взял хорошую пользу на шерсти; веселила его не столько сама польза, сколько мысль, что, приехав домой, он соберет всю свою большую семью, лукаво подмигнет и расхохочется; сначала он всех обманет и скажет, что продал шерсть дешевле своей цены, потом же подаст зятю Михайле толстый бумажник и скажет: "На, получай! Вот как надо дела делать!" Кузьмичов же не казался довольным. Лицо его по-прежнему выражало деловую сухость и заботу.
- Эх, кабы знатье, что Черепахин даст такую цену, - говорил он вполголоса, - то я б дома не продавал Макарову тех трехсот пудов! Такая досада! Но кто ж его знал, что тут цену подняли?
Человек в белой рубахе убрал самовар и зажег в углу перед образом лампадку. О. Христофор шепнул ему что-то на ухо; тот сделал таинственное лицо, как заговорщик - понимаю, мол, - вышел и, вернувшись немного погодя, поставил под диван посудину. Иван Иваныч постлал себе на полу, несколько раз зевнул, лениво помолился и лег.