Толпа угрожающе придвинулась.
Севергин, свирепея под тяжелым взглядом «пахана», передернул затвор и поднял руку с пистолетом:
– Еще шаг – бью на поражение...
В руку с намертво зажатым пистолетом врезался камень, сухожилие дрогнуло, как от электрического удара, пистолет упал в пыль. Севергин наступил на него ногой, чувствуя, что, если нагнется, град камней и самодельных гранат обрушится на него. Он окинул взглядом ближнее кольцо пустых, выморочных лиц, ища хотя бы одно человеческое. И он нашел его. Молодой парень был трезв. Он смотрел сурово и твердо. Его голова была обрита наголо, и от этой наготы синие глаза светили ярче на бледном, заостренном лице. И по мгновенным пронзительным приметам опознав в нем кровника, Егор стал говорить для него одного:
– Опамятуй, брат. Я не могу уйти. И ты на моем месте не ушел бы! Оглянись вокруг. Смотрит на тебя нечисть злая, несытая, ждет твоего позора, ждет, чтобы ты оскотинился и своих отца с матерью в грязь втоптал, кровь ребенка пролил, чтобы тебя же, твой дом потом танками разутюжить. Остановись, есть еще путь наверх, в гору. Духом надо побеждать, любовью женщин удерживать, детей от растления уводить в теплый дом, в лес зеленый, к солнцу, к свету! Я присяги не нарушу, сначала меня убей, а потом их.
Севергин кивнул на окна, где вновь мелькнула женщина с ребенком на руках.
– Шабаш! Баста, я сказал! – Крикнул главарь. – Мента не трогать! Уходим...
Машину Квита поставили на колеса.
– Ну, ты и вития! – С восхищением выдохнул Квит. – Агитатор! Трибун!
– Бывай, – уже во дворе управления Севергин простился с Борисом и, через силу переставляя ноги, поплелся к своей машине. – А ты все же в гости заезжай, рыбалку гарантирую. С женой тебя познакомлю, – через силу улыбнулся Севергин.
– Да мне теперь не на чем. Жесть надо править, – развел руками Квит.
– Тогда пехом, здесь недалеко.
– Ну, ладно, уговорил... Жди...
По дороге домой Севергин завернул к монастырю. Не сознаваясь самому себе, Егор тянул время, стыдясь показаться на глаза жене.
Богованя косил подросшую траву, рубаха на плечах примокла и потемнела. Ради прежнего знакомства он оставил работу и присел на лавку.
– Вот ты, наверное, думаешь, монастырский дед уж сед, а все не в монахах. – Богованя достал оселок и принялся точить косу. – Вот уж полвека, почитай, я в послушниках хожу.
– А что ж так долго, отец?
– По любопытству своему не стал я монахом. Много вопросов задавал по молодости. Вот ведь сказано в святой книге, что не заботьтесь о земном, будьте, как цветы полевые, ибо «лилии не ткут и не прядут, но каждая из них одета лучше, чем Соломон во дни славы своей». Это верно, что цветок не ткет, но и он трудится, лилия луковку свою из чешуек все лето собирает. Вот в другом месте сказано, что птицы Божьи не сеют, не жнут, но сыты бывают. Так это воробей, самая пропащая птица – чужим добром живет. А садовые наши птахи трудятся от рассвета до заката. Нет такого примера, чтобы не трудиться. Вольнодумство мое с юности не давало мне покоя. Настоятель прежний, отец Варфоломей, очень строгую епитимью на меня накладывал, по триста поклончиков на ночь, а на огороде за день и так накланяешься...