Я слышала рассказы о том, что некоторые мужчины мечтают овладеть монахиней. Конечно, это тягчайший грех – прелюбодеяние, таящее в себе вызов Богу. Можно предположить, что именно в этом страшном вызове Господу любители острых ощущений находят особое удовольствие, так что им обычно нужно опьянить себя войной или вином, прежде чем решиться на такое. Но мой художник был не из числа подобных сладострастников. Он опьянялся только нежностью.
Он положил руку между моих ног, проведя черту по внутренней стороне бедер, просунул палец в мою ложбину, поиграл с набухшими складками, которые нащупал там, и взгляд его был так же смел, как и прикосновения: он смотрел на меня неотрывно, постоянно изучая. Потом он снова поцеловал меня, а оторвавшись, принялся повторять снова и снова мое имя. И все это время я дивилась тому, как мужчина, некогда столь неловкий и застенчивый, сумел сделаться таким уверенным и умелым.
– С каких это пор ты стал таким искушенным в любовных делах?
– С тех пор, как ты отослала меня прочь, – ответил он нежно и вновь поцеловал меня, накрыв мои веки своими губами. – А теперь прекрати думать, – прошептал он мне на ухо. – Хоть раз усмири свой неуемный блестящий ум.
Он лег рядом со мной и, ни на миг не сводя с меня глаз, бережно и в то же самое время настойчиво стал проникать пальцами в сокровенные глубины моего лона, и постепенно во мне начали играть сладкие соки. В тот вечер он показал мне много такого, о чем я и не догадывалась: он потчевал меня радостями страсти, диковинками желания. Больше всего мне запомнилось прикосновение его языка – будто ласковая кошечка быстро-быстро лакала молоко. Всякий раз, как я испускала стон, он поднимал голову и проверял, с ним ли я, и глаза его блестели так, словно еще миг – и он рассмеется.
Я не раз слышала, что в раю Божий свет преобразует даже саму субстанцию материи, так что сквозь твердые предметы можно видеть то, что находится за ними. И в ту ночь, пока свет переходил в сумерки, мне показалось, что я начинаю видеть сквозь его тело саму его душу. Хотя Эрила, наверное, предпочла бы свое любимое музыкальное сравнение и сказала бы, что наконец-то, спустя столько лет, мне удалось услышать сладость верхней лютневой струны.
Узнав о таланте художника, мать настоятельница разрешила ему ненадолго остаться у нас. И вот, обучая меня по ночам искусству плотскому, днем он наставлял меня в мастерстве живописи. Находя ошибки в сделанной мною росписи часовни, он как мог исправлял их, а там, где видел точность без огня (а таких изображений у меня было много), он одним касанием кисти добавлял искорку жизни. Я понимала, что он видит одни недостатки – впрочем, он на них не задерживался.