По мере того, как карета подъезжала к Розенталю, путешественники, казалось, все больше волновались. Когда вдали показались красные кровли деревенских домов, военный с ленточкой Почетного легиона, не отрываясь от окна, с любопытством всматривался в пейзаж, который, судя по всему, внушал ему мысли грустные и тяжелые. Смуглое лицо его омрачилось, он хранил молчание, и два или три раза подносил руку ко лбу, будто прогоняя скорбные воспоминания.
Между тем ничто не напоминало здесь о былом сражении. Холм, с вершины которого австрийская артиллерия громила розентальские дома, был покрыт зеленью, на том месте, где стояла батарея, мальчик пас коров. Поля были тихи и пустынны. В садах под лучами теплого майского солнца распускались почки миндальных и персиковых деревьев, зеленели всходы на полях. Проломы в крышах и стенах были починены, разрушенные дома вновь отстроены.
На другого путешественника с огромными усами и жесткими вьющимися волосами перемены эти, казалось, производили совсем не то впечатление, как на его товарища: он рассматривал все с явным удовольствием. Усач был старше своего спутника лет на пять, но угреватая кожа и наметившееся брюшко отнюдь не молодили его, а лицо портил широкий шрам на лбу. Кавалерская ленточка тоже украшала петлицу мужчины.
Время от времени он издавал радостные восклицания, но друг его, казалось, не слышал их.
– Ах, полковник, – сказал он наконец, потирая руки, – что за чудесные воспоминания пробуждают эти места! Австрийцы получили здесь такую взбучку, от которой, думаю, долго чесалось у них... Сущее удовольствие вспомнить об этом: точно хорошая порция водки на голодный желудок во время быстрого марша!
Тот, к кому относились эти слова, откинулся на подушки и закрыл руками глаза, испустив глубокий вздох.
– Ты никогда не любил вспоминать об этом, – продолжал усач, – между тем, господин полковник, позвольте старому товарищу сказать вам, что тут не произошло ничего такого, чего вы могли стыдиться.
– Эти места, исполненные для тебя таких приятных воспоминаний, – ответил полковник изменившимся голосом, – напоминают мне о самых мучительных минутах в моей жизни.
– Вот чего я никак не могу понять, если только хандра твоя не связана со смертью того молодого человека, который...
Он не договорил, увидев, что лицо его приятеля исказила болезненная гримаса.
– Пожалуй, оставим этот предмет, – вздохнул он. – Хотя твое необъяснимое отвращение к этим местам огорчает меня тем более, что я сделаю тут, возможно, бессрочный привал...
– Что ты говоришь, Раво? – рассеянно спросил Арман Вернейль, которого читатель, без сомнения, узнал в полковнике. – Ты хочешь оставить службу?