Виктор стоял в окружении почтительных тетушек – видимо, продавщиц и магазинного начальства. Он был с солидным округлившимся лицом, в отглаженном костюме (и совсем не заметно, что на протезе).
– Витя! Здравствуй! – обрадовался я.
Он не повел глазом.
– Витя!
Снова никакой реакции.
– Витя… – повторил я уже растерянно. Тогда какой-то пожилой покупатель сказал вполголоса:
– Отстань ты от него. Видишь, твой Витя занят.
И я сообразил! Закончив торговый техникум, Виктор Ножкин стал, видимо, начальством и пришел в магазин с проверкой. И знакомство с пацаненком, который обращается к нему, как к приятелю, конечно же роняло авторитет солидного ревизора.
Осененный этой догадкой, я попятился и стыдливо покинул магазин. И больше никогда не видел Витю Ножкина.
Сергей, по-моему, в послевоенные годы с ним тоже не встречался…
***
С ума сойти! Сегодня всего три недели, как я начал этот дневник, а написал уже целую амбарную книгу – 99 страниц, каждая из которых равна двум обычным страницам общей тетради.
И чего только не понаписал (и кому это надо!).
А ведь собирался прежде всего изложить историю и сюжет ненаписанной повести “Однажды играли…”
Да, в новой амбарной книге этим и займусь.
А пока вот еще несколько страниц из черновика этой несостоявшейся книжки. Они следуют сразу за теми, что я привел в начале дневника.
“Однажды играли в… эту самую игру. Все на той же поляне у трех окон приземистого, желтыми досками обитого дома.
Был теплый июньский вечер, не слишком ранний и не слишком поздний. Окна под высокой крышей городского театра горели золотом – отражали невысокое уже солнце. На пыльную дорогу, на верхушки трав лег оранжевый отсвет. Одна такая трава – городская ромашка без лепестков – сильно пахла земляникой.
В цирке, что стоит напротив театра, посреди неухоженного сквера, сыграли марш – начало вечернего представления.
Скоро от Земляного моста, что на Перекопской улице, потянутся по домам Пеструхи и Буренки – пыль, протяжное “му-у”, звяканье щеколд на калитках. А пока тихо было в деревянном квартале улицы Герцена. Только наши распевные голоса нарушали тишину:
На сей раз “конем”, увы, быть выпало мне. А “качалкой” – увесистому Семке Левитину. Ка-ак меня ахнули! Будто выстрелили по мне из орудия тугой кожаной подушкой.
Ласточкой пронесся я над лужайкой, зарылся носом в городскую ромашку, вдохнул ее земляничный запах и сел. Помотал головой, прогоняя из нее гул. Сквозь этот гул услышал, как веселится народ. И открыл глаза. Валерка Сизов, парнишка тихий и участливый, спросил: