И тут, как бес из табакерки, появляется Лубовский.
Идея у него была проста и далеко не нова — довести комбинат до состояния банкротства, купить за бесценок и в течение месяца вывести на прежний уровень производства. Если при появлении Лубовского среди его совладельцев числилось несколько сот человек, то после проведения этой операции их останется только двое — директор Морозов и опять же Лубовский.
Но возникло препятствие — Морозов не принял плана Лубовского, справедливо рассудив, что вскорости после проведения этого плана в жизнь у комбината останется один владелец и им будет не он, не Морозов.
Лубовский не отступал, Морозов не сдавался.
И в конце концов случилось то, что и должно было случиться, — на прием однажды пришли два улыбчивых посетителя.
Ну и так далее.
Директорский кабинет занял человек более сговорчивый — Куприянов Борис Евгеньевич. Ему план Лубовского, насколько можно судить по дальнейшим событиям, понравился, комбинат разорился, рабочие, которые имели акции, охотно их продали. Вскоре комбинат заработал с удвоенной силой, поскольку рабочие вернулись на свои места — начали выплачивать зарплату. Вернувшиеся заказчики часами просиживали в приемной Куприянова, пытаясь доказать тому, что их заказ и более важный, и более срочный, чем все остальные.
Комбинат становился на ноги. Снова заработали карьеры, щебеночные камнедробилки, железнодорожные ветки частенько оказывались даже перегруженными, но тут опять случилось несчастье, которое предвидел Морозов и которое, по его прикидкам, должно было обязательно случиться, — машина Куприянова по непонятной причине на крутом вираже потеряла управление и свалилась в пропасть. Оно бы ничего, машина была надежная, прочная, но она почему-то вдобавок еще и взорвалась.
Похоронили Куприянова рядом с Морозовым, некоторые даже предлагали поставить общий памятник, но семьи обоих директоров отказались. На здании комбината у главного входа установили мемориальные доски, Лубовский на холодном ветру произнес трогательную речь, многие плакали, всплакнул и сам Лубовский.
Пафнутьев долго всматривался в фотографию, на которой был изображен митинг, посвященный открытию двух мемориальных досок. Видимо, были последние дни осени, погода стояла ветреная, летели первые снежинки и застревали в волосах Лубовского. Лицо его изображало искреннюю скорбь, на щеках блестели слезы, впрочем, подумал Пафнутьев, эти слезы вполне мог высечь из глаз злой осенний ветер, это могли быть и растаявшие на щеках снежинки, а там кто знает, кто знает, может быть, Лубовский обладал столь чувствительной душой, что мог и всплакнуть на глазах у сотен людей.