Расплачется ли она? Зина отпрянула на подушку и спрятала руки под простыней.
— Ведь вы и в самом деле его дочь?
— Да.
— А я… я в какой-то мере его ученик. Теперь вы понимаете, почему я забочусь о вас?.. Супруги Нелли готовы вам помочь. Вы станете прилично зарабатывать, поверьте мне. Однако, если вы предпочли бы вернуться в Страсбург…
— Нет! О-о, нет! — вскричала она.
— Вы боитесь туда возвращаться?
— Нет, просто я слишком много страдала там. Лоб чувствовал, как ему передается ее боль, и встал, желая скрыть волнение. Он сделал вид, что поправляет цветы в вазе, украшающей стол.
— Вы расскажете мне про это потом, — сказал он, стараясь разыгрывать безразличие. — А пока что мы вас устроим получше.
— У меня не осталось денег.
— Не волнуйтесь на этот счет. Ссужать деньгами — тоже моя профессия. Вы мне возместите их через пару месяцев. Мы подыщем вам приятный семейный пансион… А когда Нелли закончит отделку своего магазина… скажем, в сентябре… вы приступите к служебным обязанностям. А пока отдохните. Вы такая худенькая. Едва на ногах стоите.
Он вернулся к кровати, держа руки в карманах, и сказал с отчасти наигранным, отчасти искренним воодушевлением:
— Я за вас в ответе. И хочу, чтобы вы жили, как все; это приказ… Да, да! Жить вовсе не так уж и плохо. Дайте-ка мне руку.
Она протянула ему правую — пострадавшую. Он осторожно взял ее и почувствовал себя до смешного взволнованным.
— Искать смерти, — пробормотал он, — это неприлично. А ведь вы у нас воспитанная девочка.
Ее глаза были совсем рядом. Он прочел в них смятение — оно не проходило.
— Я не сумею вас отблагодарить, — сказала Зина.
— А я и не жду благодарности, — поспешил заверить ее Лоб.
И вдруг она обратила к нему взгляд зрелой женщины, полный необъяснимого страдания.
— Что вы об этом знаете?! — устало произнесла Зина.
Почему?.. Почему она это сделала?.. Теперь больным, одержимым стал Лоб.
Такой вопрос терзал его мозг целыми днями, не отпуская, как затяжная лихорадка. Теперь он непрестанно думал о Зине, как будто она владела тайной, которая непостижимым образом имела отношение к нему. По вечерам он записывал свои наблюдения в школьную тетрадку. На ее обложке он вывел ручкой «Зина». И пытался разобраться, но тщетно. Девушка начала говорить, однако не как человек, раскрывающий душу, а короткими намеками, как бы пол воздействием непроходящей обиды. Лоб решил прибегнуть к ловкому приему и сначала поведать о себе: «Я тоже рос сиротой…» — что вынудило его вернуться к своему детству в Женеве и воскресить те годы, которые больше всего на свете ему хотелось бы забыть, поэтому все его признания отдавали злобой. Зина улыбалась. Лоб нашел лучший способ добиться ее доверия. Они ссорились, наперебой доказывая один другому, что именно его детство было наиболее несчастливым.