– Зае…л! – сказала Изотова. Ленка всегда была острой на язык, но сейчас матерные слова слетали с ее уст настолько естественно, что Леха даже удивился. – Кончай выпендриваться, Пименов. Ты прекрасно знаешь, что сунься мы куда-нибудь и все, пиз…ц, приехали. Если там, на дне, и есть что-то, то нам его не видать, как своих ушей. Выпотрошат, как курицу и бросят в овраги за Цемдолиной[4].
– Это сейчас не модно, – Губатый достал из рундука кожаный кисет с контрабандным табаком и короткую пенковую «носогрейку». – Народ теперь правильные фильмы смотрит. Делают так… Берется тазик, в него ставится воспитуемый, потом на ноги воспитуемого, в этот самый тазик, льется жидкий цемент. Цемент застывает. Обычно, к этому времени воспитуемый уже полностью осознает, что и кому надо рассказать. Если же нет, или в рассказе нет необходимости, человек с тазиком становится скульптурной композицией на дне бухты. Или на рейде. В общем, куда довезут…
– Пугаешь, Пима? – Ленка осклабилась. В ней определенно было что-то от дикой кошки: припавшей к земле, оскаленной, с прижатыми к голове ушами.
В этот момент Губатый четко определил, у кого из этой парочки больше яйца. Конечно, фигурально… Уж он-то совершенно четко знал, что у Ленки там никаких яиц нет.
– Да чего вас пугать? – произнес он безразлично, раскуривая «носогрейку». – Хотите, как-нибудь покажу? Впечатляет… Особенно в первый раз.
– Сколько ты хочешь? – спросил Ельцов.
Изотова опять спрятала коготки, и глядела на Леху со знакомыми с юности «чертиками» в черных глазах.
– Ровную долю. Треть. – выдохнул Леха вместе с дымом.
– Хороший аппетит, – заметила Ленка с ухмылочкой.
– Не жалуюсь, – согласился Пименов. – Море, свежий воздух, знаешь, постоянно хочется кушать.
– Давай – двадцать! – предложил Олег. – Ты представляешь себе, сколько это денег?
– Много, наверное, – отрезал Губатый. – Треть.
– Двадцать пять! – выпалил Ельцов. – Совесть имей!
– Треть! – твердо сказал Леха, глядя на Изотову сквозь повисший в каюте дымок. – Или дуйте к Арчибальду. Поторгуетесь.
– Ты так и хочешь нас трахнуть! – произнес Ельцов жалобно.
– Не обобщай, – возразил Пименов. – Ты меня не привлекаешь…
Ленка опять улыбнулась.
Губы у нее были пухлые, красивые и яркие даже без помады. Розовый острый язычок вынырнул изо рта и прошелся по кругу, увлажнив кожу до блеска.
И Пименов вспомнил…
– Вот, черт! – подумал он, напрягаясь. – Это просто наваждение какое-то! А, ну – лежать!
– Ладно, – сказал Ельцов. – По рукам. Треть. Жлобина ты, Пименов!
– Если там что-то и есть, – сказал Губатый, вытягивая ноги. – То без меня вам его не взять.