— Есть!.. — торжествующе кричит он. — Держится, Борисыч! Давай!
Лихоман увеличивает обороты. Все быстрее и быстрее отползает машина. Столб держится.
Резкий рывок, красивый разворот — на одной гусенице при точно дозированных оборотах мотора, предел моей водительской мечты. Со стуком откидывается люк. Лихоман вылезает, снимает шлем; кирпичная физиономия его краснее обычного на пять тонов.
— Пойдешь в деревню, скажешь, чтобы выключили напряжение, — говорит он Юрке.
Притихший Юрка уходит в деревню. Мы отгоняем машину в укромное место, расстилаем брезент. Степан, Федор и Славка шушукаются, вытаскивают из карманов смятые рубли. Потом Славка причесывается и следом за Юркой топает в деревню, а я иду за хворостом. Федор разводит костер. Степан, бормоча какие-то заклинания, варит картошку. Я бегаю за водой, мою посуду, таскаю хворост. Все происходит сегодня в полной тишине, потому что Лихоман молча лежит на брезенте.
Славка приносит водку. Степан наливает кружку. Федор держит наготове располосованный надвое огурец и густо посыпанную солью горбушку.
— Борисыч! — торжественно провозглашает Степан, — Ну?
— Выпей и, того, не журись. Починят они этот столб, чтоб он сгнил!..
Лихоман садится, берет кружку:
— Ну, за тех, кто в поле!
— За тех, кто в поле, Юлий Борисыч!..
Лихоман сквозь зубы цедит омерзительную жидкость, которую здесь гонят, по-моему, из квашеных калош. Вторым пьет Степан. Он ревниво следит за Славкой:
— Еще чуть. Хорош… Ну, чтоб погода не подвела.
Федор выпивает молча. Славка произносит стандартное «будем здоровы», и Степан снимает с костра картошку, залитую тушенкой. Мы по очереди лезем в ведро личными ложками и жуем, пока тишину не нарушает скрип ложек о дно. Тогда все откидываются на брезент и закуривают, а я начинаю мыть посуду.
— А ты зачем шлем надевал, Борисыч? — вдруг спрашивает Федор.
— Черт его знает. Вроде изоляция, — неуверенно говорит Лихоман. — Рукоятки у рычагов резиновые, прокладка на люке тоже. Если бы провод упал, все-таки, знаешь, шанс.
— Самообман это, а не шанс, — ворчит Федор. — Во-первых, напряжение большое, а во-вторых, днище-то все равно — металл.
Лихоман смеется:
— Точно, Федя!.. Знаешь, об этом не думалось…
Где-то в темноте, за светлым кругом костра, ржет лошадь. Все замолкают, прислушиваются. Нет, показалось…
— А вот мне монтер рассказывал — не знаю, может, врал… — начинает Степан.
К костру неслышно подходит Юрка:
— Юлий Борисыч, они акт требуют.
— Кто?
— Да председатель…
— Кретин! — бросает Лихоман и уходит в темноту — туда, где тепло и мирно вздыхает лошадь.