Но бьет не он, а она. Визжит, бьет по спине и выталкивает из комнаты. Я лечу в сени и утыкаюсь в Лихомана.
— Вот это хорошо, — говорит командор. — Вовремя ты вывалился. Найди Березина и выпиши из журнала все наши замечания по управлению вездеходом.
Полдня просидеть с Юркой — это хуже, чем пытка: он нуден и туп.
— Цифры положено писать в середке колонки.
— Кем положено?
— Положено, и все.
Техник, диплом имеет. А Славка ушел с третьего курса: надо было кормить семью. Где же логика, как спрашивалось в одном бородатом анекдоте?..
— Юрка, давай напишем, что пеэмпе надо переделать?
— Ты что?.. — Юрка пугается, долго моргает рыжими ресницами. — Наше дело маленькое.
— Это почему же, интересно, оно маленькое?.. Оно — ого! Не меньше, чем у министра.
Завести Юрку ничего не стоит, но спорить сегодня я не могу. Клякса в душе. Огромная жирная клякса…
Они уезжают перед обедом. Слышу, как преувеличенно веселым голосом она прощается с ребятами, как Лихоман бубнит что-то насчет управления, и не выхожу. Мне стыдно. За нее…
Весь день пытаюсь разобраться, что произошло, и не могу. Она уехала в слезах из Ярославля — это понятно. Не захотела его встречать — тоже понятно. Он подлец из подлецов, подонок и пижон. «Дешевка», как сказал Федор, и это тоже понятно. Я дал ему по морде — яснее ясного. А она вдруг вступилась. Почему?.. Вот тут-то и начинается нечто такое, чего я никак не могу уразуметь. Любит? Тогда зачем ревела? Не любит? Тогда почему дерется?..
— Ну дык комбинезон-то пойдешь получать?
Ананьич. Ласково подмаргивает детскими глазками и источает спиртовый дух..
Не знаю, какие гиппопотамы шили эти комбинезоны: в каждую штанину можно запихать боксера полусреднего веса. Ананьич советует затянуться потуже ремнем, я расписываюсь в ведомости и иду в столовую, громыхая комбинезоном, как латами.
— Завтра выходной, — объявляет Лихоман. — Резвитесь, соколы.
После обеда ребята выволакивают брезент и укладываются, а мною овладевает какое-то беспокойство, и я куда-то бреду. Если бы меня спросили, куда я направляюсь, я бы, наверно, принялся сочинять, но никто меня не спрашивает, себе врать не имеет смысла, и я иду к реке. Продираюсь сквозь кусты и поднимаюсь на песчаный бугор.
Вот оно, место, с трех сторон огражденное ольшаником. Ничего не белеет на кустах, и никто не танцует на берегу, но я сажусь на песок.
Грустно. Так мне сегодня грустно, что хочется завыть. Даже в горле першит.
Берег пуст и холоден, небо серое, как асфальт, и ветер гоняет рябь по реке.
Интересно, приходила она в тот день, когда мы с Федором ломали торсион?..