— Сам ждет тебя, — объявил мне казак. — Ты ведь сегодня приходишь к нам… Казак был в татуировках, полуголый. Несмотря на конец сентября, в Нью-Йорке было липко и жарко — остатки запавшего между небоскребов лета. Казака Алекс привез из Парижа.
Я не знал, что сегодня «прихожу к ним». Но, привыкший к стилю моего друга Алекса, я не стал возражать. Лет пятнадцать назад Алекс, намеревавшийся прибыть в Москву из родного города в русской провинции, заранее оповещал нескольких посвященных о своем прибытии особыми таинственными знаками. Письмом со стрелами, высланным за пару недель до приезда, зашифрованной телеграммой или даже, как утверждал художник Кабаков, надписями мелом на стенах во дворах домов на Сретенском бульваре и на асфальте у «Кировского» метро.
Я пообещал казаку, что приду, но не пришел в ту ночь в новую, стоящую, если я не ошибаюсь, несколько тысяч долларов ежемесячно мастерскую-лофт Алекса в Сохо, не прокатился в новом хромированном элевейторе, не прошелся по лакированным полам Алексовой, о двух этажах, студии-квартире. Я побоялся.
Говорили, что у него нет денег. Что у него хуевые дела и нет денег.
У меня никогда не было денег. У многих русских нет денег там — в Ленинградах и Москвах, и нет денег тут — в Нью-Йорках и Парижах. Обожествляя, в основном, успех, русские говорят о деньгах мало и, по сути дела, от отсутствия их страдают менее других наций. Но у Алекса всегда были деньги.
Алекс бил зеркала в ночных кабаре Парижа и вместо чеков оставлял на салфетках расписки. Однажды, как утверждает молва, в кабаре «Распутин» на Елисейских полях Алекс прокутил за ночь 50 тысяч франков. Мы Алексом гордились.
Он брал за свои картины очень дорого, и литографии его продавались на аукционах вместе с литографиями Шагала, Сальвадора Дали и Элеонор Фини. Но за десять лет художественной деятельности на территории Франции Алекс запрудил это небольшое государство своими картинами и литографиями. Ему стало тесно на французской территории, и он после нескольких предварительных визитов в Америку, наконец, дополнительно подгоняемый висевшими у него на хвосте французскими такс-чиновниками, загрузил в самолеты свою бронзу, рабочие столы, свои любимые брик-а-бра, деревянную индийскую лошадь восемнадцатого века, размером с нормальную пони, и рванул в Нью-Йорк. Один воздушный перевоз его пожитков обошелся ему в десятки тысяч долларов…
Я не видел его два года. Моя подруга Леля — маленькая блондинка тридцати лет, одиноко живущая без мужа в Ист-Вилледж, по секрету сказала мне, что единожды Алекс занимал у нее деньги на еду. У него не было денег, и он расшивался. То, что он расшивался, было самое страшное.