И чуть повернув Элиз к нам, так, чтоб нам было видно, Алекс действительно сунул туда палец. Улыбаясь все той же азиатской улыбочкой, Алекс, прижав свою голову к бедру Элиз, некоторое время держал палец в девушке. Затем вынул и показал нам.
— Хочешь пососать, Лимон? — спросил он.
— Соси сам, — ответил я.
И твердо решил хорошо ему врезать. Не по роже. Посадить его на место. Если бы по роже, они бы меня побили — Алекс, казак и Шалва-грузин. Мне надоели его штучки.
— А я пососу, — сказал Алекс. — Хочешь минет, Лизка? — взглянул он наверх, в лицо Элиз. Та хихикнула, да и что вразумительного она могла сказать, даже если бы и хотела. — Я сделаю тебе минет, а Лимон посмотрит, — Алекс облизал свой палец, вынутый из Элиз, и победоносно посмотрел на меня. — Посмотрит и пострадает… Поревнует… Он ведь тебя любит…
— Охуел ты, Алекс… — сказал я, все же не сумев скрыть свое неудовольствие. — Я уехал из Нью-Йорка почти три года назад. И ни одного письма ей за это время не написал. Мы друзья с нею, и только. Совсем он охуел у вас?! — обратился я к казаку, Леле и Шалве.
Но приближенные главы космогенической школы только улыбались.
— Любишь… любишь, — пробормотал Алекс и взялся за Элиз.
Мне не было видно хорошо, что именно он там делает, потому что Элиз стояла все в той же позе — жопой к нам, но, очевидно, Алекс ебал ее пальцем и целовал, может быть, в самое начало пизды. Далеко проникнуть языком он не мог, мешали штаны, которые все еще были на лодыжках Элиз, а снять их и заставить Элиз поместить одну ногу на поручень трона он не догадался. Судя по мечтательным стонам, которые издавала Элиз, то, что делал с ней Алекс, ей нравилось.
— Ну как, приятно тебе, Лимон? — спросил Алекс, опять появившись между ног Элиз, — розовая рожа в шрамах, мокрые губы блестят, улыбочка все так же крива. — Больно, но приятно, да?..
И тут я подумал: «И что же я это говно жалею. Если он хочет войны, то пусть ему будет война. Я тебя проучу, Алекс». И я, очень задумчивым и строго отвлеченным тоном вдруг сказал негромко:
— Между прочим, Алекс, твоя жена и дочь ведь живут в Париже совсем одни, да?..
Улыбка исчезла с его лица. Его семья — жена и семнадцатилетняя дочь — всегда была его самым уязвимым местом. Он повелевал и помыкал ими с жестокостью восточного правителя. Они писали его картины, стаскивали с него пьяного сапоги, отмывали его от блевотины, терпели его любовниц… Ему было можно все, им — ничего. Дочь ненавидела его. Об этом он не знал, а если и знал, не верил.
Алекс молчал. Рожа его медленно серела и оставалась между ног Элиз, но он не вернулся к минету. Замолчали тревожно и Леля, и казак. Шалва впервые проявил эмоцию — вытаращил глаза.