Ему снова было девятнадцать, и он въезжал в ворота Менга на дряхлом рыжем мерине: отцовский клинок – у бедра, кошель с пятнадцатью экю – за поясом, гасконский берет на смоляных кудрях, облезлое перо, куртка в дорожной пыли… Он видел дом на улице Старой Голубятни, просторный двор, широкую лестницу, сверкание шпаг и голубые плащи мушкетеров, резкий профиль де Тревиля – сухие губы, упрямый подбородок, нос, словно клюв коршуна. Вместо дома, двора и лестницы вдруг возникло заброшенное здание с выбитыми стеклами – монастырь Дешо, где он сразился с де Жюссаком; затем – королевский кабинет: красного дерева мебель, хрустальные жирандоли, кордовская кожа, зеркала и недовольное лицо владыки…
Вся эта роскошь внезапно исчезла, сменившись другой, более скромной обстановкой: дубовые стол и стулья, вместительные шкафы, сундук, накрытый полосатым ковриком. Гостиная в доме Бонасье… А тот изящный силуэт у шкафа – Констанция: темные волосы, плавный росчерк бровей, голубоглазое лицо со вздернутым носиком, кружева вокруг стройной шеи… Их первая встреча… Он знал, что сейчас она скажет: «Могу я довериться вам, сударь?» И он ответит: «Что за вопрос! Вы же видите, как я вас люблю!»
Он стоял в темноте, у дверного проема, скрытого драпировкой, вслушиваясь в щебет женских голосов, чувствуя, как овевает лицо теплый благовонный воздух. Вдруг чья-то рука, восхитительной белизны и формы, просунулась сквозь драпировку. Он понял, что это – награда; упал на колено, схватил эту руку, почтительно прикоснулся к ней губами. Рука исчезла, оставив на его ладони перстень – алмазный перстень ценою в тысячу пистолей, как утверждал позднее де Тревиль. Знак королевской милости… Где он теперь? Кто его носит?
Пыль взметнулась из-под копыт, домишки предместья Сент-Антуан скрылись за поворотом, и только Бастилия еще грозила вслед своими мрачными башнями. Смех, гулкий конский топот, скрип седел, возгласы и ароматы кожи, пота и вина… Вперед, гвардейцы Дезэссара! Вперед, в Ла-Рошель! За славой, ранами и смертью, по воле короля и кардинала, под знаменем герцога Орлеанского!
Боже, как он был молод! Как молод и полон надежд!
Но юность прошла, и потянулась череда тоскливых долгих лет. Кажется, он позабыл Констанцию и редко вспоминал друзей; их заменили вино и служба, честолюбивые думы, интриги и интрижки. Что еще? Пост капитана в бывшем полку де Тревиля, потом – генеральский чин и жезл маршала Франции… Но маршалом он был недолго: столько времени, сколько неслось к французским траншеям пушечное ядро.
Чудовищный удар ошеломил его, сухо и страшно треснули кости, хлынула кровь, и взор заволокло предсмертной дымкой… Он снова умирал, сжимая в холодеющей руке маршальский жезл с золотыми лилиями; умирал на поле битвы одиноким, ибо лучшее, самое светлое и дорогое умерло еще раньше, оставшись в юности. Умирал и шептал слова, звучавшие странной загадкой для офицеров, склонившихся над ним…