Бергер вздохнул, достал из диктофона кассету и выложил ее на стол.
Малютин открыл запертый на ключ ящик своего письменного стола, достал деньги. Доллары, сотенные бумажки.
– Это предназначалось Симанычеву. Но ему они уже не понадобятся.
Отсчитал пять тысяч, протянул Кириллу. Тысячу дал Бергеру. Эта сумма превышала обусловленный гонорар в четыре раза.
Потом Малютин пересчитал то, что осталось. Оказалось четыре тысячи.
Кивнул:
– А это мы вернем.
– Кому? – не удержался Бергер.
Малютин только усмехнулся…
Бергер опустил голову, понимая, что утратил право задавать вопросы.
Обиднее всего ему было в этот момент не за то, что они с Кириллом отступают с поля боя. Может быть, и впрямь не стоит больше сражаться. Не за что! Гораздо больше заботило его и огорчало, что он никогда не узнает, чем Симанычев дожал Малютина. И… ее, неведомую. Ту, что выпустила в лицо шантажиста облако жгучего газа.
Не узнает никогда!
Катерина Дворецкая,
19 октября 200… года, Париж
Мы все продумали и разработали, казалось, гениальный план, но, едва очутившись на Марше-о-Вернэзон и войдя на знакомую маленькую площадь с фонтаном посередине (ага, значит, та красотка-Дракон все еще не нашла способа вывезти с Блошиного рынка понравившуюся ей «вещичку»!), я начала спотыкаться. Почему-то чудится, что вот-вот рядом с рыцарем (он по-прежнему охраняет вход в лавку Пьера Куси) появится долговязая фигура Фюре…
Какой-то человек и в самом деле находится в лавке, но это, к счастью, не Фюре. Он сидит на круглой вертящейся табуретке. На худых, угловатых, сутулых плечах, как на вешалке, болтается серый пиджак из шелковистой ткани. Седоватые волосы, тщательно подстриженные и уложенные, спускаются на шею в продуманном беспорядке, тонкие пальцы в перстнях перебирают стопку каких-то бумаг.
При взгляде на эти бумаги меня охватывает странное чувство. Будто я снова держу в руках дневник, найденный в потайном ящике бюро работы Вернона… Тот же оттенок бумаги – бледно-желтоватый, словно у старинных манускриптов; тот же едва уловимый, может быть, даже воображаемый аромат сухих цветов, от которого у меня начинают легонько трепетать ноздри. Да еще пальцы, которые перебирают эти листки, какие-то… какие-то такие – с отличным маникюром и при этом удивительно «старорежимные». Худые, нервные, унизанные перстнями. А впрочем, перстней всего два – потемневшая серебряная печатка и большой темный изумруд в тонкой золотой оправе, – но это уж таки-ие перстни… Небось даже не у Картье куплены, а какие-нибудь подлинные фамильные драгоценности. Поэтому пальцы и кажутся