– А что я хотел сказать? – озадаченно уставился на нее Грунский.
– Не знаю! Вы сказали, что Майя после операции выздоровела и уехала домой, но… Так вот, что значило это «но»?
– А, вспомнил, – кивнул Грунский. – Буквально позавчера я заходил в пятую больницу. У меня там знакомый, старинный приятель работает рентгенологом. Ну и надо было повидаться по одному делу. И в коридоре я столкнулся с тем самым хирургом, который делал операцию Майе Климовой. Он сказал, что со мной хотел пообщаться их гистолог, делавший анализ ее тканей после операции. Вы же знаете, что такие исследования всегда проводятся. Так вот тот гистолог якобы уверял, что обнаружил нечто, чего в принципе быть не должно было.
– Неужели все-таки рак? – ахнула Алена. – То есть эта, как ее… канцинома?
– Да при чем тут рак! – нетерпеливо встал из-за стола Грунский. – Был бы рак, Майю Климову никто просто так не выписал бы, она уже в онкологическом центре лечилась бы. Там были какие-то детали, о которых я не знаю… Алена Дмитриевна, вы меня извините, но я правда должен бежать! А по этому поводу можете встретиться с тем гистологом. Я-то повидаться с ним пока времени не нашел. Да вот я прямо сейчас ему позвоню. Хотите? – И психиатр, не дожидаясь ответа, принялся со страшной скоростью накручивать телефонный диск.
Вот невезуха, подумала Алена. Гистолог? Зачем ей гистолог? Какое отношение может иметь гистология – а что это за штука, кстати, такая? – к картине Васнецова «Ковер-самолет»? Может, сказать, чтобы Грунский никуда не звонил? Бог ты мой, да он уже с кем-то договаривается! И даже уже договорился, кажется!
– Все, – возбужденно сказал Грунский, бросая трубку и стаскивая халат. – Все улажено. Идите сейчас в морг в пятую больницу, там спросите Калужанина. Он вам все и расскажет. И вообще, он очень интересный человек. До свиданья, извините меня еще раз. Звоните, если что!
И, блеснув на прощанье улыбкой, Грунский умчался.
Алена задумчиво постояла в коридоре, исподлобья поглядывая на какого-то тихого психа, который сосредоточенно елозил шваброй по полу. Иногда он замирал, всматривался в линолеум, разыскивая, похоже, только ему одному видимую грязь, а потом снова принимался за дело. Швабру он держал как-то очень своеобразно – далеко отставив от себя на вытянутых руках. Может, боялся, что она вдруг выскочит да ка-ак хлопнет его лбу… Почему-то Алене вдруг показалось, что все ее «телодвижения» последних дней напоминают точно такое же высматривание чего-то не вполне реального, видимого только ей, только одной ей… да и ей не слишком-то видимого, скорее всего чувствуемого! Может быть, она уже начинает свихиваться на «Ковре-самолете» и скоро начнет умолять окружающих не пускать ее в музей, дабы не уничтожить бесценное произведение искусства?